Шрифт:
Когда Присцилла Леннинг решила умереть, ей было сто сорок семь лет. Довольно почтённый возраст, хотя по ней и не скажешь – прямая спина, гладкие тёмно-русые волосы, слегка увядшая, но всё ещё прекрасная кожа. Ей повезло, что Лекарство стало общедоступным чуть более века тому назад – Присцилла сохранилась как раз в том возрасте, когда женщина ещё чудо как хороша не только в комплиментах. Её муж Гарри только вздыхал, иногда сравнивая себя с женой – будучи старше своей супруги почти на пятнадцать лет, он сохранил форму, но никак не тот момент расцвета. Ну что ж, тоже довольно неплохо, наука справится и с этим.
Вот почему
– Цилла, дорогая, ну почему, ты можешь мне ответить?
– Гарри, я хотела бы, чтобы ты меня понял, но для такого человека как ты…
– Как это – такого как я?
– Ты всегда так… Целеустремлён! Вот оно!
– В смысле?
– Для тебя всегда что-то есть, и не важно, что это – рождение ещё одного праправнука, новая работа, путешествие с Макферсонами или вечеринка у Ноланов. Каждый день я узнаю от тебя о чём-то ещё, и это что-то забавно, интересно, решительно невообразимо и увлекательно. И поэтому ты должен принять в этом участие, показать всем, насколько хороша эта жизнь.
Гарри искоса посмотрев на жену и быстро построив умозаключение, осторожно, стараясь ничем не задеть её, спросил:
– Может тебе стоит обратиться к психотерапевту?
Присцилла Леннинг вскинула голову и с той же осторожной, но имеющей другие нотки интонацией, задала встречный вопрос:
– Всё ясно, у меня – депрессия, это твоё мнение?
Гарри же со своей стороны старался уловить её настроение – раздражена? Обижена? Не так понял или не так спросил? И когда это, Господи, началось в их жизни?
– Ладно, попытаюсь объяснить. Эта твоя бесконечная вереница подарков жизни надоела, и уже очень давно. Когда-то это в тебе мне безумно нравилось – радость во время рождения Гордона, Кевина, Саманты; ваши безумные выходки – помнишь как ты вместо того чтобы отвести детей в школу, повёз их смотреть гонки? Увлёк меня, жуткую трусиху, покорением гор; а как уморительно ты разучивал трюки, чтобы удивить нашу первую внучку Люси!
А потом это стало чем-то другим. Зачем надо было учиться играть на гитаре, если ты никогда не любил музыку? Зачем каждый год брать отпуск и искать ещё один достойный внимания город, в котором мы не побывали? Зачем каждый месяц устраивать семейные вечера и приглашать кучу наших потомков, которых даже по именам не запомнишь ни я, ни ты?
Со мной всё нормально. Люди во всём мире каждый день решают, когда наступит их конец, и это не выглядит так пугающе, как раньше – ни тебе болтающейся верёвки, ни потоков крови. Просто приходишь в больницу, подписываешь пару бумаг, и в назначенный день тихо засыпаешь.
Я не хочу сказать, что это из-за тебя или что что-то выбило меня из колеи. Так бывает, Гарри, и так и должно быть.
***
– Пап, а если нам попробовать повлиять на неё, а?
– Не получится, Кевин, как не пытайся. Я наверное часа два уговаривал, умолял, даже по-моему впервые всерьёз поднял на неё голос – не помогло.
– А она понимает, как тебе больно? Как нам больно? Как она вообще может думать о таком?! – Саманта сорвалась на крик.
– Это она тоже считает нормальным. Ужасно, но это так.
Гордон медленно обвёл взглядом всех собравшихся – отца, брата, сестру. Он первым после Гарри узнал о решении матери и предложил не созывать остальных родственников, как этого хотел отец.
– Я считаю, что мы должны поддержать её.
–
– И что они тебе посоветовали?
– Посоветовали? Думаешь, я им могла хоть намекнуть, что это касается лично меня? Приходилось выкручиваться. Ты бы видел, какие у них были лица – «приличного человека это точно не коснётся».
– Если ты стесняешься собственной матери, - вдруг вступил в начинающуюся перепалку Кевин, - то сделай вид, что тебя это вообще не касается. И иди к своим приличным людям.
– Что?!
– Я согласен с Гордоном. В конце концов, мы сами захотим уйти, когда-нибудь. И я знаю, как больно будет другим – отрывать от себя то, что казалось неотъемлемой частью, то единственное, что, как нам казалось, невозможно потерять в этом мире.
И Кевин резко оборвал себя, словно сказал нечто такое, о чём раньше старался не думать.
Этой ночью Саманта не спала. Она смотрела на мужа, читала журнал, ходила в кабинет чтобы достать старинный, практически развалившийся альбом с пожелтевшими семейными фотографиями, настоящую реликвию. Такой альбом сейчас нигде не найдёшь – они обычно теряются при переездах или выкидываются с остальной рухлядью, или в лучшем случае, если в семье находится хотя бы один особо сентиментальный человек, фотографии кое-как сканируются, после чего всё естественно отправляется в мусор.
Саманта разглядывала свою мать в подвенечном платье и глупо улыбающегося, но такого счастливого отца; саму себя сначала в крохотных футболках и шортах, а потом в школьной форме и стильных платьях; своих братьев, меланхоличного Кевина и решительно насупленного Гордона; одноклассников и друзей, которые собирались внушительной толпой на всех её днях рождениях.
Все эти люди остались в её жизни. Конечно, с кем-то она потеряла связь – о некоторых забыла сразу после выпускного, с этими пару раз перезванивалась во время учёбы в колледже; кузен Марк напрочь пропал после того как увёл девушку Гордона и переругался со всей семьёй; вот с той парочкой она мельком виделась на каком-то приёме, бог знает когда. Всех их при желании можно найти. Разве что тётя Лидия погибла молодой, в альбоме она встречается всего пару раз, на самых ранних фотографиях, и воспоминаний от неё не так много – очень невнятная, смешная речь, непропорциональная фигура и неожиданная ехидность и лихорадочность в характере.
Не о ком и не о чём печалиться.
Утром Саманта завела странный разговор со своим мужем. С её стороны слышались увещания, доводы, предложения; с его стороны было только возмущение и растерянность.
Примерно тоже самое сейчас происходило в семье Кевина, и на следующий день – в семье Гордона.
Ещё через день, с промежутками в два-три часа, встречались члены трёх семейных советов, в каждом из которых находился свой Гордон, настаивающий на секретности.
Дольше всех держался Гарри, но и он, видя с каким спокойствием Присцилла утрясает все свои дела – от увольнения с работы и до составления перечня всей своей одежды, которую надо будет передать благотворительному фонду – загорелся, если так можно выразиться в этом случае, идеей супруги.