Большая скука
Шрифт:
– Что они спрашивали про Соколова?
– Все, что приходило им в голову…
– А что ты отвечал?
– Тут я их околпачил! – В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки самодовольства. – Это был единственный вопрос, которым они могли что-то выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом
– Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.
– Верно, и это я имел в виду, – отвечает Тодоров после короткой паузы. – История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом, товарищ…
– Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?
– Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу… Я знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка…
– …окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, – заканчиваю я фразу Тодорова.
– Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого преступления тут нет, что я перед вами как на духу…
– А триста тысяч, предназначавшиеся фирме «Универсаль», те, что ты прикарманил?
Тодоров молчит.
– Что? Язык отнялся?
– Просто я попал в безвыходное положение, – бормочет мой собеседник. – Попал в безвыходное положение, товарищ… извините, все забываю, что не должен называть вас по… Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на произвол судьбы… Вернее, дали мне тут, в представительстве «Форда», жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер… И я, поскольку положение было безвыходное…
– Не доводи меня до слез, – бросаю я. – И прежде чем врать, думай как следует. В Редби первым утренним поездом ты не ездил. Либо ты вообще не ездил туда, либо ездил позже, потому что, прежде чем сесть на поезд, ты дождался, пока откроются банки, и сделал вклад на свое имя, а потом отбыл в «Универсаль» и устно аннулировал сделку, чтобы фирма случайно не связалась с торговым представительством и не стали спрашивать, в чем дело, и чтобы твоя афера не раскрылась раньше, чем ты успеешь замести следы…
– Нет, это не так, уверяю вас…
– Слушай, Тодоров, ты отменил сделку уже на следующий день после того, как была достигнута договоренность!
– Я боялся…
– И со страха ты прикарманил триста тысяч. Чего же ты так боялся?
– Ведь я же сказал: за мной следили.
– А прежде никогда не случалось, чтобы за тобой следили?
– Случалось… Но в этот раз…
– Тодоров!.
Призыв звучит вполголоса, но довольно внушительно.
– В сущности, Джонсон посетил меня в отеле еще вечером, после того как мы расстались с Соколовым. И вначале никаких угроз не было, одни только обещания. Обещали
– Ясно, – говорю. – Не успели они тебя немного прижать, как ты капитулировал. А сейчас перейдем к другим вопросам.
Вопросов у меня немного, и касаются они лишь некоторых деталей, потому что сейчас не время, да и особой надобности нет досконально докапываться до всего. Мне просто хочется выяснить некоторые частности, имеющие отношение ко мне, а точнее – к действиям противной стороны. Тодоров отвечает по мере своих возможностей, а я, тоже по мере возможности, не позволяю ему сползать с твердой почвы фактов.
– Ну, а теперь? – тихо говорю я.
Сосед смотрит на меня так, словно не понимает, что я имею в виду.
– Я хочу сказать: если мы поставим крест на всем этом, ты вернешься домой? Не сюда, на Нерезегаде, а в Софию, в ту прекрасно обставленную квартиру?..
– Да… Только бы найти способ вырваться отсюда целым и невредимым. – Потом, немного подумав, он повторяет: – Да, еще бы. Вернусь, конечно, только бы найти способ…
Однако в тоне обеих деклараций чего-то явно не хватает. Прежде чем ставить крест на его преступлении, этот человек поставил крест на своей родине.
– Впрочем, это дело твое, – говорю. – И я пришел сюда не для того, чтобы оформлять тебе паспорт. Адрес нашего представительства ты знаешь. Боюсь, что тебе не известно другое: что национальная принадлежность ко многому обязывает, к тому же, Тодоров, ты забыл о национальной гордости.
– Но ведь я… Неужто вы думаете, что я…
– Я ничего не думаю. Лучше ты подумай. И если найдешь в себе мужество раскаяться в своем предательстве…
– Но я не предатель… Вы же сами видите, что никого я не предал!
– Никого, если не считать своей родины. И если не говорить еще о том, что ты и меня предал.
Мой приятель умолкает.
– Что? Опять язык отнялся?
– Они меня заставили… – бормочет Тодоров. – Как только им становилось известно, что приезжает болгарин, они тут же тащили меня на аэродром, на вокзал или на пограничный пункт. Без конца запугивали меня, и я должен был всех узнавать… И когда вы сошли с поезда… Не знаю, как это получилось, но, видимо, чем-то я себя выдал, потому что Стюарт схватил меня за руку и зарычал мне в лицо: «Ты знаешь этого человека!» И я, хотя вначале отрицал, запутался…