Большая судьба
Шрифт:
Грузный Каймер покорно подчинился дочери. Кряхтя, он разделся за перегородкой и через минуту густо засопел.
С того дня так и установилось, - каждое воскресенье Аносов после обеда являлся в знакомый домик на Большой Немецкой улице и просиживал там до сумерек. Отпив кофе и выкурив свою любимую трубку, Каймер уходил в немецкий клуб, и по возвращении каждый раз повторялось одно и то же.
Однажды в субботу к Павлу Петровичу зашел опечаленный старик Швецов. Взглянув на его хмурое лицо, опущенные плечи, Аносов всполошился:
– Что с
Литейщик оперся о край стола, руки его дрожали, а на ресницах блеснула слеза:
– Луша плоха... Огневица приключилась... Боюсь, не выходим.
Павел Петрович взволновался:
– Да когда же это случилось?
– С неделю, поди, - глухо отозвался кержак, безнадежно опустив голову.
– Что же ты до сих пор молчал!
– вскричал Аносов.
– Сейчас же надо лекаря! Идем!
– он схватил старика за рукав и потащил из цеха.
Литейщик сурово остановил его:
– Ни к чему, батюшка, дохтур. Что богом положено на ее девичью долю, тому и быть! По нашему обычаю, грех этим делом заниматься!
– он отвернулся и тяжелой походкой пошел прочь.
Аносов надел пальто и нагнал Швецова.
– Веди меня к ней!
– решительно сказал он.
В домике у старика застыла тишина. Ребята забрались на печь и, словно тараканы, шелестели сухой лучиной.
Белоголовый мальчуган вынырнул из-под разостланного на полатях полушубка и таинственно зашептал:
– Дедушко, ты тишь-ко! Бабка-ведунья пришла и болезнь заклинает...
Старик сурово посмотрел на ребенка, и тот снова мигом исчез под овчиной. Затем Швецов молча провел гостя в знакомую горницу. Всюду заметен был беспорядок: посерели занавески на оконцах, на скамьях пыль, не политая герань повяла.
– Нет моей хозяюшки! Некому теперь меня обихаживать!
– горько пожаловался литейщик.
Швецов устало опустился на скамью и задумался. Молчал и Аносов: на душе у него было тягостно. Ему вспомнились первые встречи с Лушей, поездка на Арсинский завод. "Забыл, очень скоро забыл хорошего и милого друга!" укорял он себя и еще ниже склонил голову.
Гнетущее безмолвие усиливало тоску; его нарушал лишь навязчивый, нудный шёпот, и Павел Петрович насторожил ухо. За перегородкой сочился старушечий голос:
– "Встанет раба божия, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется чистым полотенцем, выйдет из избы к дверям, из ворот к воротам, выступит под восточную сторону, где стоит храм Введения пресвятые богородицы, подойдет поближе, поклонится пониже, попросит смотреть место, и повсеместно, и повсечастно..."
– Какая чушь!
– возмущенно прошептал Аносов.
– Что там творится? указал он на перегородку.
– Ты, батюшка, не мешай!
– жалобно проговорил кержак.
– У Луши лихоманка - одна из двенадцати дочерей царя Ирода. Старуха разберется, какая из них - ломовая или трепуха, и отчитает ее, выгонит из избы...
– Ерунда!
– рассердился Аносов.
– Здесь нужен лекарь,
На его слова выбежала скрюченная, морщинистая, со злыми глазами старуха. Она, как шильцами, обежала глазами всё помещение, три раза плюнула, бросила уголек в один угол, посыпала его золой, кинулась в другой - обронила горсть жита. Часто семеня сухими ножками, она, словно мышь, обежала все четыре угла, раскидав наговорные припасы - соль и хлебушко, затем заглянула в загнеток, снова три раза плюнула, зачерпнула ковшом воду из бадейки, набрала ее в рот и разбрызгала по комнате:
– Аминь, аминь, дорога тебе в голое поле. Аминь, аминь, лиходейка!..
После всего этого, оборотясь к Аносову, бабка прошамкала:
– Теперь, если думаешь повредить ей, беги за лекарем. А меня, старую, не испугаешь: у меня коренья, травы, и вреда никакого я народу не делаю.
– Ты, Акимовна, не трожь, оставь нас одних!
– сурово сказал кержак знахарке, и она, ворча, послушалась и ушла из избы...
Павел Петрович, побледневший и взволнованный, вошел в горенку. Там, на высоко взбитых подушках, лежала Луша с полузакрытыми глазами. Лицо ее вытянулось, стало восковым, в нем появилось страдальческое выражение. Около губ легли складки, которые придавали ему суровый вид. Заслышав шаги, больная открыла глаза. Казалось, из глубоких ласковых глаз, как из родничков, брызнуло сияние.
– Петрович!
– обрадовалась она и вся потянулась вперед.
– Вспомнил меня!
– Здравствуй, Луша!
– душевно проговорил Аносов.
– Что это с тобой?
– Плохо, но ничего, пройдет. Сборю болезнь!
– запекшимися губами еле слышно прошептала она.
– Вот ослабела сильно.
– Она протянула тонкую, бледную руку и горячими пальцами коснулась его руки.
– Спасибо, Пав... Павлуша, - стесняясь, с нескрываемой глубокой любовью сказала она. Сейчас будто и полегчало.
Яркий румянец залил щеки больной. Кончики ее пальцев снова еле коснулись огрубелой от металлов руки Аносова, но это незаметное трепетное прикосновение наполнило юношу большим и светлым счастьем.
– Лушенька, не допускай к себе знахарку!
– слегка укоряя, прошептал он.
– Это всё он, батюшка. Тревожится, да и верит старухе, - слабо ответила она.
– Я сейчас за лекарем сбегаю!
– предложил он.
– Ой, что ты! Да разве ж мне, девушке, можно лекарю показываться!
– с ужасом вскрикнула она.
– Стыд какой!
Аносов решил действовать исподволь, промолчал и взял ее маленькую руку в свою. По губам девушки пробежала улыбка:
– Вот спасибо, что пришел... Боялась, что больше не увижу тебя. Чуток, и умирать собралась, сейчас не дамся...
В горячем шёпоте прозвучало столько неподдельной, теплой ласки! Он почувствовал, как бесконечно мила и дорога стала ему эта простая русская девушка.
Они тихо переговаривались, а старик, чтобы не мешать их беседе, затаился в своей горенке. Наконец Аносов спохватился: