Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
– Это что же – ты и их травоядными сделала? Они же растут ещё.
Вместо Рамут ответила Бенеда:
– Нет, девки у нас всё кушают. И от рыбки, и от мясца их за уши не оттащишь! – И, посмеиваясь, она положила девочкам в тарелки тушёного с душистыми травами мяса.
После обеда Бенеда подозвала их к себе, что-то шепнула, и девочки послушно убежали, а взрослые между тем беседовали за столом, на котором остались только напитки. Костоправка, опрокидывая чарочку за чарочкой, спросила:
– Поговаривают, опять война будет... Что насчёт этого слышно, Северга? Правду люди бают или врут?
– Вообще-то, по должностным правилам мне не следует говорить об этом, – сказала Северга. – Но шила в мешке не
За столом повисла тишина. Мужья Бенеды молча пили, а Рамут вздрогнула от льдисто-пронзительного взгляда матушки. Веяло от него тоскливым холодом грядущей кровавой беды, разлукой и тревогой, но сердце Рамут оставалось неустрашимым. Она была готова идти за матушкой по выжженной земле, среди бойни и кровопролития, только бы уберечь её от погибели, защитить, исцелить её раны. Лишь ради этого во время учёбы Рамут выбрала направление «военное врачевание», и сейчас, при известии о близящейся войне, её дух не дрогнул ни на миг. Но теперь добавлялось одно немаловажное обстоятельство, а точнее, два. Парочка этих хорошеньких черноволосых обстоятельств вошла в дом с плодами медового дерева: Драгона несла на голове большую миску, полную золотистых и сочных костянок, а Минушь – посудину поменьше.
– Вот умницы, – похвалила Бенеда. – Давайте, ставьте на стол.
Впрочем, младшую из сестричек она направила к Северге с особым, отдельным потчеванием. Малышка в оцепенении застыла перед грозной женщиной-воином, и костоправка добродушно усмехнулась:
– Ну, а что надо сказать?
Минушь пролепетала смешным тоненьким голоском:
– Бабушка Северга, это тебе. Угощайся.
– Благодарю, крошка. – Ухватив с десяток костянок за длинные плодоножки, Северга склонилась и коротко прижалась твёрдыми губами к щёчке девочки.
Её взгляд-клинок, устремлённый на Рамут, говорил: «Ты не имеешь права рисковать жизнью. Если ты не думаешь о том, каково мне будет потерять тебя, подумай хотя бы о детях. Ты прежде всего мать, а уже потом врач». Гладя головки прильнувших к ней дочерей, Рамут содрогнулась при мысли о том, что они останутся с Вуком – чудовищем с холодными глазами и сердцем-ледышкой, в котором ни разу не шелохнулась даже тень какого-либо чувства к детям. И неудивительно: не он был их отец, а Добродан.
Вечером затопили баню. Северга, сказавшись усталой, долго сидела в кресле и пошла мыться последней. Когда она возвращалась в дом, оглушительно бабахнул гром, и в землю упруго захлестал дождь, да такой сильный, что двор мгновенно покрылся пузырящимися лужами.
– Ну вот, можно было и в баню не ходить, дождичком ополоснулась бы, – пошутила Северга, одним прыжком заскочив на крыльцо и переступив порог.
Маленькая Минушь боялась грозы. Едва грянули первые раскаты, она стремглав кинулась под лестницу и забралась на сундук – тот самый, на котором отсиживалась десятилетняя Рамут в достопамятный зимний день, когда встретила матушку у колодца. Сжавшись в комочек, девочка смотрела оттуда на всех круглыми от страха глазами. Рамут знала, что если попытаться её оттуда вытащить, крику не оберёшься, но когда Северга подхватила внучку на руки и извлекла из укрытия, малышка даже не пикнула. Непонятно было, чего она боялась больше – сверкающих на полнеба чудовищных молний и оглушительного грома или стальных, пронзающих душу глаз.
– Это всего лишь гроза, детка. Здесь она тебя не достанет, – сказала Северга, прижимая Минушь к себе. – Там, снаружи, пусть себе бушует. Мы-то дома. Дома сухо, тепло и безопасно.
Она подвинула кресло к окну и села с внучкой на коленях. Девочка так оцепенела, что походила на куклу, а вспышки молний отражались в её глазах. Влажные волосы Северги чёрными змейками струились по белой рубашке, а пальцы ласкали головку Минуши. И случилось
– Вот и правильно, не надо бояться. Это только гром, он сюда не проникнет.
– А ты у нас храбрая? – усмехнулась Северга, подхватывая вторую внучку и усаживая на другое колено. – Не боишься грозы?
– Не-а, – мотнула головой Драгона.
Девочки ещё немного смущались и робели, но освоились с бабушкой гораздо быстрее, чем в своё время Рамут. Нравом они обладали более живым, общительным и открытым, нежели родительница в их возрасте. Молодая навья вспоминала себя – дикого, замкнутого зверька, любившего уединение и сторонившегося незнакомцев; дочки росли другими, они купались во всеобщей любви, а самое главное – мама всегда была рядом. Рамут, в детстве почти не видевшая материнской ласки, старалась давать своим маленьким сокровищам всё, чего ей самой так не хватало когда-то для счастья: улыбку, смех, нежность, тепло и душевное единение. Прохлаждаться ей в деревне было некогда, работа над книгой и врачебная практика требовали времени и сил, да и в домашнее хозяйство приходилось впрягаться наравне со всеми, но Рамут не допускала, чтобы дочки чувствовали себя брошенными и одинокими. Строгая тётя Беня прививала им любовь к труду, не позволяя им подолгу сидеть без дела, а Рамут старалась сделать этот труд для девочек весёлым и занимательным – своим присутствием, улыбкой, примером. Старшенькая Драгона уже сейчас проявляла интерес к врачебному делу, в ней проглядывали зачатки дара, и Рамут понемногу объясняла ей самые азы этой науки.
Наблюдая, как Северга укладывает девочек в постель, а те уже не цепенеют от робости, она дивилась той быстроте, с которой они потянулись к бабушке. Что-то изменилось и в самой Северге. Со своего долгого разведывательного задания матушка вернулась посуровевшей, осунулась, превратившись в напряжённо-острый, злой, закалённый клинок, но в её прикосновениях, в голосе, во взгляде на внучек Рамут чудилось такое не свойственное ей тепло – тепло с горьковатым привкусом. А ещё – мягкость, в которой проступало что-то прощальное, и от этого в душе Рамут поднимался холодящий вихрь тревоги и тоски. Неведомо ей было, что это – последняя их встреча, но сердце ощущало смутное томление и безымянную муку, ныло и вздрагивало от колкого, пронзительного предчувствия...
Сон сомкнул пушистые ресницы девочек, а Рамут с Севергой ещё сидели над ними какое-то время, слушая потрескивание лампы и биение собственных сердец. Лицо родительницы с резкими, суровыми чертами и нависшими мрачными бровями проступало из сумрака острыми очертаниями скул и носа; этот неприветливый воинственный лик отталкивал от себя ласку ночной тьмы, тогда как образ дочери будто лучился изнутри. И неважно, что и у последней уже проступала та же жёсткость в волевой линии рта: сияние её ясных очей приковывало к себе и чаровало. Высокий гладкий лоб Рамут светился умом, чёрные блестящие волны волос обрамляли его с шёлковой мягкостью, а тусклый отблеск лампы выхватывал её лицо из мрака с отточенным изяществом.
– У них счастливое детство, – молвила Северга, окидывая взглядом спящих внучек. – И прекрасная мать. Такая, какою я никогда не умела быть для тебя.
Рамут раскрыла было рот, чтобы от всего сердца возразить на последнее высказывание, но все её искренне всколыхнувшиеся в глубине души слова родительница прервала усталым взмахом руки.
– Твоя любовь, матушка, всегда дарила мне крылья, – еле слышно проронила Рамут.
– Любить – мало. – Северга горько дёрнула уголками губ. И добавила, пронзив дочь задумчиво-нежными искорками во тьме зрачков: – Но ты права... То, что я чувствую к тебе – больше, чем любовь. Больше, чем что-либо на свете.