Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
На работу она своего «сладкого» погнала в первый же день после свадьбы: отшумел праздник, начались будни. Темани хотелось прокатиться верхом: в прошлый раз она немного обучилась держаться в седле.
– Едем с нами, Рамут, – предложила Северга.
Дочь согласилась не сразу – что-то сковывало её. Впрочем, вскоре они уже скакали втроём: Северга – на вороном Громе, Темань – на пегой кобыле Милашке, а Рамут взяла себе игреневого молодого Огонька. Лучше всех был, конечно, Пепел, но на нём уехала по делам сама Бенеда. В седле девушка была великолепна: встречный
– Она меня сбросит! – нервничала Темань, натягивая поводья и всеми силами стараясь удержаться в седле.
– Ну, пересядь на моего, он спокойный, – предложила Северга.
Но Гром был слишком «большой и страшный», а вот молодой жеребец Рамут показался Темани лучше и покладистее, и она попросила девушку поменяться с нею.
– Что ж, изволь, – пожала плечами Рамут, спешиваясь и отдавая поводья Темани. – Но дело часто бывает не в коне, а в седоке. Ежели зверь почует слабину, нетвёрдую руку – пиши пропало, слушаться не будет.
Стоило ей только сесть на Милашку, как норовистая кобылка стала будто шёлковая, а у Темани возникли трудности и с Огоньком: совершенно послушный в руках Рамут, со сменой всадницы и он начал шалить, беря пример с Милашки.
– Похоже, действительно, дело в седоке, – усмехнулась Северга.
У неё самой загвоздок с лошадьми никогда не возникало: животные чуяли её власть. У Темани то ли воли не хватало, то ли она заражала коня своей нервозностью – как бы то ни было, самой ей никак не удавалось справиться с Огоньком, и Рамут, подъехав, взяла жеребца под уздцы. Тот, едва почуяв её руку, сразу угомонился.
– Спокойно, спокойно, – сказала Рамут Темани. – Он чует твоё настроение. Не бойся и не дёргайся сама – и конь не будет дёргаться. Ему твёрдость нужна и ласка. Ты хозяйка, а не он. Он должен это чуять.
Рядом с Рамут успокаивались не только животные. Вскоре Темань начала чувствовать себя увереннее и даже получать удовольствие от поездки. А Севергу грело то, что они обе рядом – и даже вроде как ладят друг с другом. Лошади пощипывали травку, а впереди открывался головокружительный вид на горную долину – неохватный, привольный простор, который и взором не объять, и душой не впитать... Да, этим горам было всё равно, во что они одеты: под немыми взглядами седых вершин нутро становилось открытой книгой. Северга протянула руки к дочери и жене.
– Идите сюда, девочки.
Рамут прильнула с одной стороны, Темань – с другой, и навья, стоя на скалистой круче и глядя в горную даль, обняла обеих за плечи.
У супруги с непривычки после долгой прогулки верхом разболелось всё тело. Бенеда прописала ей горячую баню, а Северга вечером основательно размяла её руками. Темань блаженно стонала и вскрикивала; за дверью послушать – так можно было подумать, что они занялись кое-чем погорячее... До этого, впрочем, дело
На ночном небе сияла завораживающая россыпь звёзд – глубокая, бездонная. Сладкой свежестью веял ветерок, шелестя в кроне медового дерева, весенний наряд которого источал пьянящее облако аромата. Мысли летели к Рамут, посадившей его. Губы навьи оставались суровыми, но внутренняя улыбка согревала сердце. Эта ночь была создана для свиданий, поцелуев и любовных речей.
– И тебе не спится, матушка?
Рамут, кутаясь в короткую шерстяную накидку, подошла к колодцу.
– Я в твои годы спала как убитая, – усмехнулась Северга. – Это сейчас только порой бессонница стала одолевать. Битвы снятся, кровь, кишки... Ты-то чего полуночничаешь?
– Есть о чём подумать, – вздохнула Рамут.
Северге хотелось прижать её к себе, укутать своими объятиями. Что могло беспокоить и снедать эту юную душу?
– И какие же думы гонят от тебя сон? – спросила она.
– Да так... Всякое. – Рамут приблизилась, прильнула к Северге тёплым доверчивым комочком. – Тётя Темань говорит, что ты её не любишь.
В её глазах отражалась звёздная бесконечность. В очертаниях пухлого, свежего и яркого рта было что-то детское, удивлённое, а вот эти очи разверзались какой-то вселенской глубиной.
– Она так сказала тебе? – Северга укутала дочь полами своего плаща, и та уютно устроилась у её груди.
– Да. Знаешь, я заметила: ты боишься произносить вслух слова о любви, – вздохнула Рамут. – Ты никогда никому не говоришь «я люблю тебя».
– Мне почему-то кажется, что если я скажу это, я больше никогда не смогу воевать, – призналась Северга. Этим звёздным очам можно было доверить все тайны, и признание само выскользнуло из приоткрытой души. – На войне надо убивать... А я просто не смогу. И что мне прикажешь делать? Я ж ничего больше не умею в жизни. Война – моё ремесло.
Рамут ласково потёрлась носом о подбородок навьи.
– Ты можешь молчать, матушка, твои глаза могут не выражать нежности, но твои дела говорят сами за себя. Твоя забота... Твоё стремление защитить и спасти тех, кто тебе дорог. Тот, кто имеет сердце, увидит и почувствует твою любовь, даже если ты будешь отрицать её и называть ненавистью.
– И откуда ты только взялась такая умная? – Губы Северги насмешливо приподнялись уголком, но душой она тонула в ночных чарах, погружаясь в глаза дочери. – Всё-то ты видишь, всё знаешь...
– Видеть нетрудно, – улыбнулась Рамут. – Было бы сердце зрячим.
Они помолчали немного в звёздной тишине, слушая шелест ветра. Цветы медового дерева источали сладкий запах, более всего напоминавший Северге запах девичьей невинности. Наконец Рамут нарушила молчание.
– Матушка... Я хотела тебя спросить... или, вернее, попросить.
Это было похоже на начало разговора о письме, в котором Северга сообщала о своей свадьбе: дочь так же стеснялась, мялась и прятала взгляд. Выдавливая из себя слова, она проговорила: