Больше, чем что-либо на свете

Инош Алана

«Матушка, так не честно! Я же уже победила!» – Синеглазка стучала хвостом о землю, сучила лапами и трепыхалась. Но прижимали её крепко.

«Не теряй бдительности, детка. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним». – И победительница лизнула проигравшую в уголок пасти.

Дальше была уже не борьба, а тёплая истома единения душ. Они лежали рядом, тёрлись мордами, и сапфировые глаза сузились в ласковые, полные довольства и нежности щёлочки.

«Какая же ты у меня красавица, Рамут. Даже когда ты волк, ты всё равно самая красивая на свете девочка.

А я – чудовище».

Стальные глаза не умели быть нежными. Зверь-убийца был холоден, свиреп и страшен своим обликом, его пересечённая шрамом горбоносая морда отталкивала и пугала: плоский, приплюснутый лоб, леденящий душу взгляд из-под низко нависающих бровей, а челюсти – смертоносное, жуткое в своём совершенстве орудие для убийства. Синеглазая волчица немного смутилась и пригнулась, положив голову между лап.

«Не бойся меня, детка. Этот зверь не причинит тебе зла. А если посмеет обидеть тебя, сам себе вынесет смертный приговор».

«Я не боюсь, матушка. Я люблю тебя... И это больше, чем что-либо на свете».

«Ты – моя, Рамут. И я – твоя».

Все самые жаркие, самые страстные ночи любви, проведённые ею в объятиях женщин, Северга была готова швырнуть в обмен на эту ночь – без колебаний и сомнений, радостно и легко. Она стоила того – и даже больше. Этот бег, эта пляска по хмари над звёздной бездной озера и эти три слова, отпущенные из сердца на свободу – всё это стоило целой жизни, брошенной на плаху, под меч палача, или отданной в кровавом месиве боя. Умирать можно было хоть завтра: счастье свершилось, и счастливее, чем сейчас, Северга уже стать не могла.

Держали её, заставляя цепляться за жизнь, лишь объятия Рамут: «Нет, матушка, нет! Только не умирай...»

Вернулись они домой уже под утро. Одежда лежала там, где они её оставили. Взяв лицо дочери в свои ладони и касаясь её лба губами, Северга прошептала со смешком:

– Давно я не совершала таких безумств... На сон времени уже нет, но я не жалею.

Темань, распаренная в бане и промятая руками Северги, благополучно проспала всю ночь, даже не заметив отсутствия супруги; когда навья тихонько забралась под одеяло, она только сонно застонала. Спать оставалось каких-нибудь полчаса – час, но Северга не чувствовала ни гнетущей тяжести век, ни усталой дрожи в теле. Глаза оставались свежими и ясными, а душа и разум – бодрыми.

Видно, задремать ей всё-таки удалось: душа поплавком выскочила из сонной дымки на поверхность яви. В дверь кто-то настойчиво и всполошённо стучал.

– Матушка! Матушка, проснись... Тётя Бенеда очень сердится...

Северга вскочила, будто и не спала ни мгновения, и принялась быстро, по-военному, одеваться. Пробудившаяся Темань зевала, потягивалась и сонно спрашивала:

– Кто там? Что случилось? Что такое?..

Через мгновение Северга была уже за дверью. К ней прильнула испуганная, смертельно бледная Рамут.

– Матушка... Тётя Беня на тебя очень сердится! Я... Она узнала, что ты меня ударила. Я бросила рубашку в корзину с бельём для стирки, а там оказались пятна крови

с тех царапин... Я, наверно, схватилась за воротничок пальцами. Свиглаф, когда разбирал бельё, увидел и показал ей. Она стала меня спрашивать, откуда кровь, где я поранилась... Я пыталась соврать что-то, мол, когда катались верхом, зацепилась за ветку... Но тётю нельзя обмануть, она враньё чует. Пришлось сказать правду... Я только не стала говорить, почему ты это сделала. Сказала просто, что рассердила тебя.

– Это неважно. – Северга успокоительно гладила дочь по плечам, чувствуя её мелкую дрожь. – Не волнуйся, детка. Всё будет хорошо. Иди к себе.

Сами царапины уже зажили со свойственной для навиев быстротой, на щеке Рамут остались только едва заметные розовые полоски новой кожи, но и они были достаточной уликой. Северга, внутренне собранная до каменной твёрдости, спокойно вышла к колодцу, чтобы умыться свежей холодной водой. Звёздные россыпи растаяли на светлеющем рассветном небе, и ветерок бодрящим дуновением обнимал мокрое лицо навьи.

– Вот ты где, дорогуша...

Бенеда стояла в нескольких шагах, грозно насупленная, и засучивала рукава рубашки. За поясом у неё чернел свёрнутый кнут.

– Я сама никогда не поднимала руку на Рамут и тебе не позволю, хоть ты и мать, – прорычала костоправка. – Этого не было, нет и никогда не будет в моём доме!

Северга, не дрогнув лицом, скинула форменный кафтан, опустилась на колени и закатала рубашку на спине.

– Секи меня, тёть Беня, – сказала она спокойно и покорно. – Кнут – это самое меньшее, что я заслуживаю за это.

– И высеку, – процедила сквозь оскаленные клыки знахарка.

Кнут свистнул в воздухе и жарко вытянул навью по спине наискосок. Северга не крикнула, только сцепила зубы.

– Тётушка! Что ты делаешь?! Не надо! – вспорол утреннюю тишину отчаянный голос Рамут.

– А ты не лезь! – рявкнула на неё Бенеда.

– Матушка... Матушка!

Упав на колени перед Севергой, Рамут рыдала и гладила дрожащими пальцами её лицо. Жгучие удары хлёстко свистели, и от каждого дочь вздрагивала всем телом. Северга могла только улыбаться ей страшным, кривым оскалом, впитывая это истерзанное сострадание; не столь болезненна была сама пляска кнута по спине, сколь рвали ей сердце слёзы и боль Рамут.

– Ничего, детка, ничего... Я получаю по заслугам, – проскрежетала зубами навья. – Так надо, родная.

Взмах – свист – удар – алая полоса на коже... Но боль уже не чувствовалась: спина была словно замороженная. Северга терпела без крика, принимая наказание, а вместо неё вскрикивала и содрогалась Рамут, не переставая рыдать – словно это её били. Сердце навьи облилось жарким, отчаянно-нежным осознанием: «Девочка ведь чувствует всё! Бенеда сечёт и её вместе со мной!»

Нового удара не последовало: рука Северги, развернувшейся к Бенеде лицом, перехватила кнут и намотала на кулак. Сцепив зубы, навья поднялась на ноги, и расправившаяся рубашка прилипла к окровавленной, иссечённой крест-накрест спине.