Больше, чем одиночество
Шрифт:
Несмотря на показную храбрость и все прочее, что я не прятала глубоко внутри, а выставляла на всеобщее обозрение и даже бравировала этим, мне было ужасно паршиво. Я шла как сомнамбула, не замечая ничего и никого вокруг – так мне было погано. Я чувствовала себя последней дрянью, сволочью… Я терпеть не могу принуждать людей к чему-либо… Но сейчас это было необходимо… как… как самооборона!.. Я знала, я просто ЧУВСТВОВАЛА, что от ЭТОГО нужно избавляться любой ценой… и им всем придется согласиться – и моей любимой доченьке, и мужу, и этому врачу, имени которого я так и не запомнила. И даже свекрови, которая только и умеет, что лить слезы над сериалами да бездомными животными, которых она сама никогда
И сейчас у меня на душе было так паскудно, как и тогда, когда я вышла с черного хода этого мерзкого абортария вся пустая… выпотрошенная… А она ждала меня на улице с моим пальто и довольной ухмылкой: «Очень тяжело, доченька, я понимаю… но НАДО!» И теперь я сама вынуждена выступать в той же роли. Однако решение было принято, и я не отступлю… Но я чувствовала себя неправой. Это ужасно – чувство собственной неправоты. Я ощущала себя мерзкой тварью… монстром, который будет душить несчастного младенца собственными руками. Все, все в этой истории выходили чистенькими, невинными жертвами – даже моя блудливая кровиночка, которая сидит себе сейчас на диване с ногами, жрет чипсы и слушает музыку через наушники, потому что в школу я ей идти не велела. И только одна я была чудовищем – потому что ВСЕ РЕШАЛА. Но я же решала ЗА НИХ! Потому как сами они не хотели отвечать ровным счетом ни за что. Ни Сергей. Ни Маргошка. Ни даже доктор, которому по инструкции было положено рассказать мне, что ребенок может выжить. Как мне это осточертело… как я устала от всего: проблем, наших запутанных отношений, даже и от самой жизни я, кажется, тоже смертельно устала…
В метро была дикая толчея. Всю дорогу до дома я простояла, снова и снова перебирая, разбирая, прокручивая в голове раз за разом состоявшийся разговор, но вывод снова получался только один: я должна это сделать. Должна, и точка. Господи, я не хочу больше так жить!.. Не МОГУ больше так жить! Я едва не застонала вслух. Жить с мужем, который давно меня не понимает, и с такой же чужой, неразборчивой доченькой… Зачем такие дуры, как я, выходят замуж? И рожают детей? Потому что так НАДО? Оттого что так делают ВСЕ? И куда, интересно, эти ВСЕ едут прямо среди дня? Такое впечатление, что даже в будни никто в городе не работает и не учится! На каждом углу полно пьющих пиво подростков. Они шатаются по улицам, дымя сигаретами, легко спуская деньги, взятые у родителей, – а откуда, интересно, у них возьмутся собственные? Да и моя красавица тоже носит серьгу в пупке и юбку шириной в ладонь, так чего удивляться, что она принесла в подоле? Можно поразиться лишь тому, что она не забеременела раньше… а я, дура, сама покупала ей все эти маечки с вырезами и провокационные шортики! Гордилась своей толерантностью, балда этакая, и радовалась, что деточка одета по моде и не стыдится себя в школе – не то что я сама когда-то!
Дома было все так, как я и предполагала, – только Маргошка вместо чипсов щелкала семечки.
– Ну что? – спросила она, на всякий случай шмыгая носом, хотя я видела, что плакать она не собирается. И даже морду накрасила, а под халатом у нее надеты любимые драные джинсы и свитер.
– Завтра с утра, – бросила я. Разговаривать с ней не было никаких сил.
– А… Ма, я к Лизке схожу?
– Нет.
– Ма… уроки узнать надо.
– Да? – саркастически осведомилась я. – Уроки? Сядешь и будешь решать уравнения?
– Я же извинилась… – угрюмо протянула она и тряхнула челкой. – Думаешь, мне самой…
Я не могла уже слушать, видеть, разговаривать. Больше всего мне хотелось заехать ей по физиономии так, чтобы она хоть что-то почувствовала… чтобы ей тоже стало больно. У меня даже руки задрожали, но я сдержалась, но когда она снова завела это свое нагло-просительное: «Ма-а-а…», я рявкнула:
– Дома сиди! – развернулась, чтобы действительно не ударить ее, и хлопнула дверью спальни у дочери перед носом.
Рухнула на кровать как была – прямо в грязных штанах и заревела. Слезы, которые копились почти неделю, хлынули потоком. Я уткнулась лицом в подушку и плакала… плакала… потому что только сейчас, сию минуту, поняла, как это страшно – убить живого, нерожденного ребенка – с ручками, с ножками, с маленькими чешуйками ноготков, с тоненькими волосиками, с вполне сформировавшимися ушками и глазками… ребенка в Маргошкином пока едва выпуклом животе, животе, который наполовину мой собственный… и ребенок этот на четверть – я сама! Он сидит там, сосет палец, он уже живой, уже двигается… возможно, даже слышит, как мы тут обсуждаем, каким способом побыстрее избавиться от него… От него, который никому ничего плохого не сделал… Мы же чудовища… все мы – чудовища, людоеды!
Внезапно мне стало так жутко, что я рывком села на постели, вытерла слезы и сопли – и меня вдруг переполнила решимость все, все исправить, поправить, изменить… Родить… нянчить… кормить из соски… стирать… ладно, сколько там этой стирки, сейчас же есть памперсы! Я вспомнила, как маленькая Маргошка упоительно пахла… и ощутила подушечками пальцев нежность ее атласной младенческой кожи… У меня даже соски напряглись от того, что я почувствовала прикосновение к ним жаждущего детского ротика. Да что же это со мной было?! Наваждение, морок… Как можно убивать живое?! Кормить из бутылочки, задыхаясь от счастья, давать подержаться за свой палец… первая улыбка… узнавание… агуканье… первые шаги…
В гостиной никого не было, а из дочкиной комнаты доносился смутный бубнеж… я нетерпеливо постучала.
– Ма, ты чего? – Маргошка выскользнула в коридор и быстро прикрыла дверь. Но я все равно успела увидеть, как ее подружка – та самая Лизка, к которой она собиралась, – курит в форточку.
– Маргош, если ты вдруг передумаешь… – горячо начала я и внезапно наткнулась на равнодушный и одновременно удивленный взгляд дочери. Абсолютно холодный, взрослый взгляд. Куда взрослее, чем у меня самой.
Я налетела на этот взгляд, как на стену, и все, что я несла в своих руках и хотела ей предложить, отдать, подарить – всю себя без остатка, свою заботу, согласие, сочувствие, радость, понимание, примирение, – все это рассыпалось в одно мгновение, оказалось никому не нужной бумажной шелухой… грязным серпантином после праздника, который сметают и выбрасывают в мусорный мешок…
– Что передумаю? – все же вежливо поинтересовалась дочь.
– О ребенке.
– Ма, ты с ума сошла? Как это я передумаю! Ты ж уже договорилась?!
– Тебя никто не принуждает…
– Да не переживай так.
Дочь посмотрела на меня, и я снова поразилась, что, оказывается, она понимала в этой жизни куда больше моего.
– Ко мне Лизка пришла, – она кивнула на дверь. – Ну… мы посидим немножко, хорошо?
Я с трудом проглотила комок горькой слюны и поплелась в ванную.
– Че она от тебя хотела?
– Ребенка советовала оставить… вроде того.
– Очешуеть! – сказала Лизка, щелчком выбрасывая окурок в окно. – Мои ваще б меня убили нах. Если б я захотела оставить… Твои предки ваще!.. И что они с ним делали бы?