Больше никогда не спать

Херманс Виллем Фредерик

Квигстад говорит что-то такое, чего я не могу разобрать.

— Что, что?

Теперь он почти ревёт:

— Анна Белла Грей! Женщина изумительной красоты, с двумя головами и тремя сиськами!

«К чему это ты?» — но это какой-то глупый вопрос. Можно и промолчать.

— Я видел её голой, на фотографии! — кричит Квигстад. — Невероятно! Ниже пояса совершенно нормальная. Ты понимаешь, какие открываются возможности? Одна сиська у тебя во рту, и ещё по одной в каждой руке! И это ещё далеко не всё. Как она, с двумя головами, то есть, с двумя ртами… ох, лучше об этом не думать!

Тишина. Приглушив голос, он продолжает:

— Впрочем, я могу только

с негритянками.

— Как так?

— С тех пор, как съездил в Америку. Достаточно один раз попробовать, и дальше это на всю жизнь. Ну, примерно как тигр, отведавший человеческого мяса.

— А что, это правда то же самое?

— Думаю, да. Это мой врождённый пуританизм. Психиатры объясняют, что всё оттого, что негритянка никак не могла бы быть моей матерью. Понимаешь, ты воображаешь, что предпочитаешь негритянок потому, что чёрная кожа качественнее белой, мягче, эластичнее, ни прыщей, ни гнойников, ни красных пятен от раздражения, ни волос там, где их не должно быть. И правда, кожа специально для голых людей, да? Но подсознательно ты отождествляешь каждую белую женщину со своей матерью, а с матерью ты не можешь, ровно потому, что вначале только с ней и хотел.

Он выпускает дым.

— Мне кажется, психиатры всё слишком усложняют. На мой взгляд, дело в том, что я родился и вырос в Норвегии, где нет негритянок. Так что в детстве я никогда не думал о негритянках, когда другие маленькие мальчики рассказывали мне всякие зловещие истории про то, что означает слово «трахаться».

Он бросает окурок на землю, растирает его каблуком до тех пор, пока от окурка ничего не остаётся, и идёт дальше, не говоря больше ни слова. Я падаю вперёд, и моё падение поднимает рюкзак с камня. Шатаюсь, делая первые шаги. Рот пересох, и уже больше ничего не помогает его увлажнить. Насыщенный солью пот стекает по крыльям носа и обжигает растрескавшиеся губы. Эней бежал из Трои в Рим со своим отцом на спине.

Внизу проходит граница тени, отбрасываемой Ваддасгайссой. Сейчас половина четвёртого, и, покидая тень, я чувствую, что солнце греет сильнее, чем несколько часов назад, когда мы подошли к горам. Я останавливаюсь у ручейка, жадно поглощаю три кружки воды. Где мы теперь?

Миккельсена больше не видно. Он уже на следующем, меньшем холме. Арне тоже исчезает. Даже Квигстад уходит всё дальше вперёд. Но я догоню их. Не так уж медленно я иду. Квигстад уже спускается с холма, но ещё не окончательно за ним скрылся. Вот он опять ближе. Ещё шаг, ещё два, и я увижу его с головы до ног. Арне я тоже вижу снова, он далеко впереди, поднимается на следующий холм. А Миккельсен? И Миккельсен тоже. Просто его на какое-то время закрыл от моих глаз большой камень. Нет только силача, где же он?

23

Силач опустился на четвереньки и раздувает огонь. Он соорудил очаг из камней и поставил на него сковородку. Костёр потрескивает; больше не слышно ни звука. Арне, Квигстад и Миккельсен сидят рядом у огня. Широкий столб дыма медленно течёт в мою сторону. Им, должно быть, кажется, что я возникаю из тумана. Когда я подхожу так близко, что слышу их голоса, я понимаю, что они говорят по-норвежски.

Я снимаю рюкзак и ложусь на живот рядом с Арне.

— Что, мы уже пришли?

— Пока нет, но мы довольно близко.

Я вытаскиваю из-под себя планшет. Арне показывает на карте, где мы находимся, прежде, чем я успеваю об этом задуматься. От озера Ливнас-явре эту точку отделяют четыре сантиметра. Четыре километра.

Мы едим яичницу с хлебом и вдоволь

напиваемся кофе. Разговор идёт в основном по-норвежски, из-за силача. Мне больше ничего не нужно делать, я могу отдохнуть. Силач гасит огонь, моет сковородку, убирает обратно в рюкзак всё, что нам потребовалось достать, приносит воды. Если бы только он мог остаться с нами! Еды не хватит? Но ведь шерпы тоже едят. Или они питаются мхом и камнями? Надо как-нибудь спросить у Бранделя. Впрочем, глупости, всё очень просто. Там же сотня шерпов на четверых сахибов. Двадцать пять шерпов легко унесут всё, что может понадобиться им самим, плюс багаж сахиба. А на нас четверых одного силача, пусть даже очень сильного, мало.

Я сбегаю вниз, к очередной речке. Сознание того, что я уже прошёл не один час с этим тяжёлым рюкзаком, — а никогда раньше мне не приходилось таскать таких тяжестей, — переполняет меня уверенностью в себе. Мне просто чуть-чуть не хватает опыта, а сил у меня достаточно. Конечно, я устал, но эта усталость — как головная боль, эта напасть пройдёт, она не имеет никакого отношения к нехватке энергии.

Речка, к которой я теперь подхожу, течёт довольно быстро, но она совсем не широкая. И в ней полно больших камней. Весь секрет в том, чтобы не останавливаться на берегу. Не оглядываться боязливо по сторонам, выискивая, какой же камень ближе всего, а просто идти дальше, шагать, прыгать, не задумываться, представить себе, что просто бежишь по лестнице.

Раз… Два… Не смотреть на воду, смотреть только на тот камень, куда хочешь шагнуть, и всё получится само собой…

О! Проклятье! Проклятье!

Правая нога на камне, а левая на дне! Мои штаны едва не рвутся. Холодная вода подступает к животу. Арне оглядывается назад, возвращается ко мне. Квигстад, Миккельсен и силач идут дальше, слава богу, они слишком далеко и не видят, что случилось.

— It's nothing! It's nothing! — кричу я Арне. Я переношу вес на правую ногу, пытаюсь подтянуться, нога соскальзывает с камня, и я падаю на него на коленях.

Вроде всё обошлось… Торопливо шлёпая, я выхожу на другой берег.

— Рюкзак не промок. Ничего страшного, правда ничего!

— Нет, дальше тебе так идти нельзя. Нужно надеть сухие носки, иначе сотрёшь ноги.

Арне снимает рюкзак и достаёт оттуда серый шар — пару носков, свёрнутых вместе. Я послушно сажусь, развязываю ботинки. Ногти ломаются о мокрые шнурки. По ногам течёт кровь. Я закатываю штаны, вытираю колени носовым платком. Обычные ссадины; но боль отдаётся во всём теле, до костей.

Арне даёт мне ещё один платок. Нельзя отказываться от помощи, иначе я задержу их ещё больше. Глупо с ним спорить, ведь я здесь чужой и мне всё здесь непривычно.

— Извини, — бормочу я по-английски, — я ужасно неповоротливый, и всегда такой был. Я очень стараюсь держаться как следует, но иногда не получается. Извини.

24

Горы с плоскими вершинами, ломаные линии крутых склонов похожи на колоссально увеличенные осколки посуды. Наверное, так представляется муравью битая плитка, пока он вдоль неё ползёт. Вот так и я вижу горы; но теперь я поднимаю голову только на пару секунд, только чтобы посмотреть, куда идут другие. Только сопротивление лопаток мешает моим плечам с хлопком сойтись сзади под тяжестью рюкзака. Если бы ремни вдруг соскользнули с моих рук… свобода… бессмысленные фантазии. Вдоль ремней тянутся большие тёмные пятна пота, вся одежда промокла насквозь. Вот это — реальность. Как будто давление рюкзака выжимает влагу из моего тела.