Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова
Шрифт:
Были у нас сложности и с колодцем. Для производства кирпича требуется много воды, а речка Шемяк от одноименного села далеко. Решили мы выкопать колодец, причем «передовым» способом – наделали бетонных колец и стали их спускать вниз вместо сруба. Но по ходу дела одно из них перевернулось и никак не хотело вставать на место. Миша попытался его подрыть, оно сдвинулось, едва его не задавив, но снова стало боком. Когда мы уже отчаялись, земство прислало нам гидротехника, который прорыл артезианский колодец.
Сушка кирпича у нас тоже поначалу не пошла – нам и здесь хотелось быть «механизаторами». Купили три станка и начали делать пористый кирпич из сухой, а не мятой, как принято, глины. Наделали этого кирпича много и положили его сушить в «елку». Пока штабель был сырой, он стоял, но как только «елка» по краям
Не лучше у нас пошло дело и с известью. Добывать известняк и обжигать его мы подрядились сами. Обжигом в нашей артели заведовал мастер Степан, который дело знал, но дорогу к кабаку знал еще лучше. Выкопали мы с ним круглую яму для обжига, обложили ее камнем, а он возьми, да рухни. Обложили снова, начали обжигать. Прихожу однажды топить печь в яме. Вижу, Степан спит в приямке пьяный, дрова горят только спереди печи, а свод ямы уже начал «прикипать» – обливаться шлаком (это значит, что пламя вверх не идет, и яма извести не даст). Пытаюсь «пробить» пламя вверх. Измучился сам, измучил рабочего, подносившего дрова. Степана к яме больше не допустил. Миша Юрьев, прознав про все это от соседских крестьян (известь мы жгли верстах в семи от Шемяк), примчался к нам и услал меня домой отсыпаться – я проработал без отдыха две смены. Все равно в яме оказалось много недогара – известняк на четверть оказался не обожженным.
Немало было приключений с доставкой на нашу стройку теса. Ближайшая лесопилка была в 30 верстах – в Уфе. Один раз ночью по дороге на лесопилку попали в страшную пургу и с дороги сбились. Я ехал первым, вдруг, чувствую, лечу куда-то вместе с подводой (к счастью, пока пустой). Оказался овраг, в который один за другим провалились и остальные, ехавшие следом. Кое-как выбрались из снега сами, вытащили из оврага и лошадей. А пурга такая, что не то, что дороги, человека рядом не видно. В итоге, ориентируясь по ветру, попали на гумна, а уже от них нашли дорогу в деревню, где и переждали ненастье. В Уфу отправились следующим утром.
Случались и курьезы. На строительство ямы и своего дома нам понадобилось несколько сот штук кирпича. Поблизости была заимка уфимского женского монастыря. Жили на ней монашки, они обрабатывали небольшие посевы, были у них коровы и домашняя птица, был и кустарный кирпичный заводик. Вот к ним на розвальнях мы за кирпичом и отправились. Являемся на заимку, у каждого за поясом топор (на обратном пути мы планировали нарубить в лесу дров), одеты соответственно. В дом монашки нас не пустили, из-за двери спросили, чего нам надо, и когда мы ответили, нам сказали взять кирпича сколько надо, в кирпичном сарае. С тем мы и уехали. Но в сарай все же заглянули, кирпич осмотрели, и после Миша уже съездил в одиночку и кирпич купил. Как выяснилось, в первый раз монашки заперлись, потому что приняли нас за разбойников.
Со своими артельщиками и окрестными крестьянами мы вели и кое-какую революционную работу. Была у нас двухрядная гармонь, на которой я хорошо играл, была и балалайка. Когда по вечерам к нам приходила деревенская молодежь, мы вместе пели, плясали, читали вслух нелегальную литературу, которую нам доставляли из города. Пели песни и деревенские, и революционные. Запевали мы обычно втроем с Мишей и Шуршиным. Я проводил занятия по боевому делу с Юрьевым, его племянником Захаром и с тем же Шуршиным. Через Короткова, Арцибушева («Маркс») [74] , Брюханова поддерживали связь с городским комитетом партии. Несколько раз к нам наведывался подпольщик, боевик И.М. Мызгин, который после побега из ссылки жил нелегально в Уфе. Бывало, его шпики доймут, он пешком придет к нам и недели две живет. Помогал нам на стройке, привозил много нелегальной литературы – прокламации, книги Ленина, Либкнехта и др. Привозил и оружие.
74
Арцыбушев Василий Петрович (революционный
Удивительно, насколько все мы были тогда веселы и бодры, особенно Мызгин после многолетней каторги и месячного плутання по тайге без продовольствия и в ветхой одежде – бежав из ссылки, он прошел так более тысячи верст. С крестьянами мы жили дружно, они часто обращались к нам за советом. Побывав в их колхозе много лет спустя, Юрьев убедился, что всех нас помнят и вспоминают с любовью и уважением. Об этом он мне сам рассказывал в 1950 году. Интересно, что главным врачом больницы, на постройку которой мы делали кирпич, до сих пор состоит дочь одного из наших рабочих. Звали его Дормидонт.
Захаживал к нам и местный урядник, до которого, конечно, доходили слухи о «странных» молодых людях, которые много работают, но не хулиганят, водки не пьют и подозрительно ладят с крестьянами. Бывало, придет, посидит, покурит и уйдет. Мы его, конечно, не задерживали и ничем не угощали. Вежливо встречали, вежливо и провожали.
Осенью 1913 года, закончив изготовление кирпича, мы приступили к обжигу извести для школы, которую земство предполагало построить в башкирском селе Арасланово в 65 верстах от Уфы. Русских в нем была всего одна семья бакалейщика-лавочника, да и тот, потеряв сына, торговлю забросил. Когда известь обожгли, артель уехала, а я остался ее «творить». Поселился у местной старухи-вдовы. У нее было два взрослых сына, старший из которых, Ахтяшка, работал у меня. Замечательно честный народ – башкиры! Бывало, возьмут денег вперед купить семье продуктов и обязательно придут отрабатывать, никогда не обманут. У них существовал, да и сейчас, говорят, существует обычай по осени созывать девушек забивать и разделывать гусей. Каждая берет гуся за голову и ноги, подходит мулла, режет гусю горло, и девушка держит его до тех пор, пока не выйдет вся кровь. Если мулла случайно отрежет голову напрочь, такая птица считается уже «поганой» – ее либо выбросят, либо продадут русским. Потом до вечера идет пир – гусиные туши вывешивают на холод, а головы и потроха варят и ими угощают девушек, которые пляшут и поют.
Как-то раз у нас остались ночевать двоюродные сестры Ахтяшки и мы задумали за ними поухаживать. Но наша старуха всю ночь не сомкнула глаз и ничего нам сделать не дала. На этот счет у башкир было строго – если русский сходился с башкиркой, его, как правило, убивали. Я тогда об этом обычае не знал, и рассказал мне о нем тот же Ахтяшка. Мы как-то проезжали мимо дома этих его сестер, они нам махали, приглашая зайти, а он, наоборот, стал нахлестывать лошадей. Так мы скакали, пока не выехали за деревню, и вот тут-то он мне об этом обычае и рассказал. Позднее он говорил, как одного русского, которого застали с вдовой-башкиркой, ее соплеменники убили прямо у церкви в русской деревне, куда тот бежал.
Закончив работы с известью, в январе 1914 года я уехал в свое родное Языково, куда был назначен помощником уездного техника-строителя на постройку Народного дома. Моя артель во главе с Юрьевым осталась строить шемякскую больницу. За кирпично-известковые труды земство вынесло нам благодарность, а до того, что мы на этом ничего не заработали, никому дела не было – не умерли с голоду, и ладно.
Сейчас заштатная деревенька, перед войной Языково процветало – в нем работали земские больница и 4-классная школа, ветеринарный и агрономический пункты, действовали почта и телеграф, на базарной площади бойко торговали универмаг и бакалейный магазин. Как и в прежние годы, в чайную выписывалось много газет и журналов. Конечно, были и церковь, и кабак; в селе появились стражник и второй урядник. Хотя интеллигенции в селе заметно прибыло, языковские нравы мало изменились. Как и прежде, пьяные хозяева до полусмерти избивали своих работников, мужики дрались оглоблями, воров и конокрадов избивали до полусмерти, в базарные дни могло достаться и уряднику.