Большие каникулы

Сынтимбряну Мирча

УЧЕНИК

ОДНАЖДЫ, В ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ, я посетил Исторический музей. У выхода, собираясь записать свои впечатления, я не спеша листал страницы книги, покрытые множеством подписей, как вдруг мой взгляд привлекла одна из них. Это была самая обыкновенная страница; вверху написано несколько строк, потом идут два столбика подписей. Страница как страница. И все-таки, повторяю, я не мог оторвать глаз от этих продолговатых,

чуть наклонных, с нажимом букв, выведенных так, словно человек писал не на столе, а на согнутой спине или в тесноте и давке… Я узнал этот почерк! Я видел его когда-то десятки и сотни раз, я знал его так же хорошо, как свой собственный. Эта неожиданная встреча вызвала у меня впечатление, что где-то рядом стоит, глядя мне в спину, близкий и дорогой человек и ждет, когда я его узнаю. Я повернулся. Никого… Только по залам робко, почти на цыпочках, передвигаются группами десятки ребятишек и с ним сопровождающие — некоторые пожилые, с белыми как снег волосами — учителя. И тут у меня в мозгу словно вспыхнула молния, и я, к моей радости, вспомнил… Да, это он! Это его почерк! И в конце длинного ряда имен я прочитал, написанное теми же продолговатыми буквами, с нажимом: «Учитель Думитру Миронеску».

Мой бывший учитель!

Он вошел к нам в класс осенью 1945 года. В накинутом на плечи пальто, высокий, сильный, но худой и бледный. Глаза его горели под высоким лбом, как после тяжелой болезни. Сначала он остановился и взглянул на доску. Как обычно, я записал на ней «плохих учеников», и слова, корявые, с ошибками заполнили всю доску:

«Анастасе разлил папарте чирнила.

Испас смишит рибят и абзываится.

Ге. Флоря аткрываит акно и делаит скв. (сквазняк)…»

Он прочитал все до конца, потом покачал головой и повернулся к классу:

— Чья это работа? — спросил он мягким и тихим голосом.

Я гордо поднялся с парты.

— Моя! Я — староста. А это — плохие ученики.

— Плохо!

В классе вдруг поднялся невообразимый шум. «Записанные» кричали, вскакивали, тянули пальцы, как целый лес вилок.

— Он врет! У него на меня зуб! Про Войку, небось, не написал! Я скажу все! Дайте мне написать! Мне! Мне!

Учитель поднял руку и шум прекратился. Потом он повторил, словно про себя:

— Плохо… — подошел ко мне и, потрепав меня по плечу, сказал — Сотри, пожалуйста, все, что там написано.

Он прошелся между партами, перелистал несколько тетрадей и — в третий раз за этот день — едва слышно вздохнул:

— Плохо!

Потом остановился перед классом и заговорил:

— До недавних дней шла война, дети. И вы учились, как попало. Теперь нужно будет работать серьезно, горячо, не жалея сил. Достаньте тетради и запишите первое задание.

И в то время, как дети рылись в партах и ранцах, он скинул пальто и направился к доске. В тот же момент — я помню как сейчас, — словно чья-то рука вдруг сдавила всем горло, и шелест тетрадей прекратился. Мы смотрели на него, окаменев, а он, стоя у доски, писал, с натугой, криво выводя продолговатые буквы, строку за строкой. У нашего учителя не было правой руки! Он потерял ее на фронте, сражаясь с фашистами. И теперь писал левой…

Наконец он повернулся к классу, бледный, на лбу сверкают капельки пота, и заговорил тихо, дрожащим голосом:

— Обещаю вам в следующий раз написать красивее.

К зиме он писал на доске без всякого усилия, а проверяя наши

тетради и исправляя красным карандашом букву за буквой, каждый раз добавлял в конце: «Внимательнее» или «Аккуратнее» или иногда: «Хорошо, я доволен». Мы смотрели на его продолговатые, с нажимом, словно срисованные из букваря буквы, сравнивали с тем, как пишем мы… И чаще всего нам становилось стыдно, и мы молча давали себе слово писать так же, как он… Странно. Сами того не замечая, мы начали подражать ему. Мы почти все писали с легким наклоном влево, но буквы чаще всего получались уродливые, скученные, кривые. И на следующий день мы с огорчением читали в своих тетрадях все те же слова, словно переписанные из букваря красным карандашом: «Аккуратнее» или «Внимательнее», — и снова принимали решение стараться. И старались, как могли, одну за другой вырывали испорченные страницы, а сдавая ему тетради мечтали о том, что он напишет внизу: «Теперь лучше, я доволен».

И всех нас мучил вопрос: «Как он может писать так быстро и так красиво левой рукой?» Нередко он писал на доске на наших глазах, согнувшись в три погибели, чтобы заполнить всю доску, потом поднимался вспотевший, но довольный, и улыбался:

— Перепишите!

Но в один прекрасный день мы узнали его секрет.

— Хотите, я вам что-то покажу? — спросил нас сын уборщицы, учившийся в нашем классе. — Глазам своим не поверите! Приходите завтра пораньше.

Мы пришли. Еще не рассвело. Во всей школе — лишь одно освещенное окно, в нашем классе. Мы сгрудились под окном и заглянули в класс. Учитель стоял у доски. Он сбросил пальто с плеч и писал. Медленно, старательно, букву за буквой… Заполнив доску, он отошел на несколько шагов и взглянул на нее. Тут мы тоже увидели всю доску. На ней не было ни слов, ни предложений. Сверху донизу ее заполняла всего одна буква: Абольшое, амаленькое.

Потом наш учитель подошел к доске и стер написанное. И начал писать снова, быстрее, все быстрее… Кончив, он отошел в сторонку, покачал головой, и нам показалось, что в пустом классе раздалось одно-единственное слово:

— Плохо!

Он взял тряпку, опять все стер и начал сначала: Абольшое, амаленькое…

…С того дня замечания «внимательнее», «аккуратнее» больше не появлялись в наших тетрадях…

За моей спиной толпилось уже немало посетителей. Я еще раз взглянул на страницу, написанную моим учителем, взглянул на две колонки подписей его учеников — почти все они чуть-чуть наклонялись влево, буквы были продолговатые и с нажимом… Потом, счастливый и взволнованный этой неожиданной встречей, я подписал свое имя под именем моего учителя и — к недоумению окружающих — добавил теми же продолговатыми буквами, с нажимом: «Ученик».

НАПЕЧАТАНО В РУМЫНИИ