Большие люди
Шрифт:
— Куда машем?
— В окно, — кивает головой.
Он понимает быстро, оборачивается.
— Твои? — указывая поворотом головы в сторону окна на третьем этаже, где замерли две наблюдающие фигуры.
— Мои, — со вздохом.
— И что мне нужно сделать? Реверанс? Воздушный поцелуй?
— Можешь просто улыбнуться и помахать рукой.
— А по мне из гранатомета не пальнут? — исполняя требуемое.
— Если только предупредительно, — смеется Люся.
— Из гранатомета предупредительно не стреляют. Так что садись-ка и поедем.
Они ехали
Место показалось Люсе каким-то волшебным. Вокруг тихо, укрыто белым нетронутым снегом. Дорога почищена трактором, но за забором — нешуточные сугробы. Григорий объяснял, что в доме уже порядка двух месяцев никто не жил.
— Люся, ты посиди в машине, я сейчас место для машины расчищу.
— Да надоело уже сидеть, — она открывает дверцу. — А на улице красота такая…
А на улице действительно красота. Она наблюдает за тем, как Гриша, в одном свитере и джинсах, сняв куртку, разгребает снег лопатой. Не очень сложное занятие, но ведь это тоже надо уметь. И сил должно хватать. А у него это выходит так… красиво, что невозможно не любоваться.
В машину она больше не садится, просто проходит следом за въехавшей за забор «Тундрой».
Дом внутри производит впечатление. Но Григорий не дает ей рассмотреть, тянет на улицу.
— Пойдем, пруд тебе покажу, пока еще светло!
Идти приходится по колено в снегу, Гриша идет первым, утаптывая снег, иногда оборачиваясь и подавая ей руку. До пруда недалеко, а прямо за ним начинается уже лес — белый и совсем сказочный.
— Здесь пара выдр живет… или жила… теперь не знаю… Они забавные.
Голос его звучит задумчиво, даже грустно. Наверное, непросто ему возвращаться в то место, которое ему когда-то принадлежало. А теперь — нет. Зачем, интересно, они приехали именно сюда?
— Так и жил здесь один? — она пытается перевести разговор, отвлечь его от невеселых воспоминаний. — Не страшно? А вдруг не только выдры тут водились? Серый волк из лесу не выходил?
— Волк не приходил, — усмехается он. — А жил — да, один. Не страшно как-то.
— И не скучно? — она задает вопрос без задней мысли, но, прозвучав вслух, он кажется ей двусмысленным.
— Ну… не то, чтобы все время один, — он неожиданно серьезен и смотрит ей прямо в глаза. — Наезжали ко мне иногда.
— Да? — а ведь разговор явно с подтекстом, но остановиться она не может. — И где сейчас эти… наездницы?
— Сошли с дистанции.
— Что так?
— Но, если быть совсем точным… наездницу Георгий Александрович снял с соревнований. За нечестную игру.
— Гоша?!
— Угу. Слушай, Люсь, это длинная и непростая история. Я потом тебе как-нибудь расскажу, ладно? Просто, я сказать хотел… что на данный момент я один. В смысле…
Он замолкает. Неслучайно сказаны эти слова, совершенно неслучайно. Как реагировать, Людмила не знает, поэтому просто кивает. И снова меняет
— Ты… тебе хорошо здесь жилось?
— Наверное, — он пожимает плечами, глядя куда-то поверх пруда, в сторону леса. — Да какое «наверное», хорошо мне тут было, врать не буду.
— Жалеешь… о том, что теперь… все иначе?
— Отчасти. Хотя, — он переводит взгляд на нее, — знаешь, говорят, что настоящий мужчина должен сделать три вещи: построить дом, посадить дерево и воспитать сына. Деревьев я тут посадил несколько, вон кедр маленький, видишь? Это я сажал два года назад. А вот дом… Я его готовый купил, не строил. Так что… Наверное, все в жизни надо делать правильно. Может быть, успею еще… И дом построить. И остальное… — он замолкает, а потом спохватывается: — Люся, у тебя уже нос красный. Замерзла? Пошли в дом!
Гриша привез с собой продукты и даже имел намерение приготовить ужин. Но когда Люся достала из сумки то, что ей насильно впихнули с собой: пакет, полный свежих пирогов и ватрушек, про все свои планы Григорий забыл. В итоге ужинал Гриша чаем с пирогами, а Люда, у которой что-то совсем неважно было в последнее время с аппетитом — нарезанным сыром трех сортов и фруктами. Очень даже вкусно. А потом они в компании бутылки красного вина перебрались на диван перед камином. Живой огонь завораживает, вино терпко тает на языке, и рядом звучит его голос… Он рассказывает о каких-то простых бытовых вещах: о том, как поначалу дымил вот этот самый камин, и пришлось разбирать часть крыши и перекладывать дымоход. Или о том, что именно из предметов интерьера покупал еще он, а что уже дело рук жены нового хозяина дома. Но постепенно голос его становится все тише, а паузы в разговоре — все ощутимей. А потом он и вовсе замолкает.
На ее лице пляшут отсветы от камина. Светлые язычки выхватывают то упавшую на лоб прядь волос, то часть зарумянившейся щеки, то, вдруг — губы. А все остальное тонет в тени. Он ставит свой бокал на пол, забирает ее бокал и отправляет его туда же. И придвигается совсем близко.
Надо быть терпеливым и внимательным. Надо дать ей время. Нельзя торопиться. Все его благие намерения идут прахом, как только он касается ее губ, нежных, мягких. И он делает так, как всегда, как привык — жадно и напористо. И приходит в себя лишь когда его руки уже под ее джемпером, уже глядят изгиб спины, и он собирается поднять свои руки вверх и вперед, чтобы потрогать, наконец, то, о чем он, разумеется, до этого момента не раз думал. А ее ладошки упираются ему в плечи и так просящее, жалобно:
— Гриша… Гришенька… пожалуйста… не надо…
Не то, что стоп-сигнал перед глазами зажегся — даже сирена в ушах завыла. Отстранился резко. Идиот! Он ее все-таки напугал. Своим напором, тем, что слишком поторопился. Ведь понимал же, что нельзя так, но вот привык и по-другому никогда не делал, и…
А вот теперь она сидит в противоположном углу дивана, буквально вжимаясь в спинку. А он… Он все испортил, похоже. Как исправлять, понятия не имеет, что делать, ясно только в теории, а на практике подлая натура берет верх и прет напролом. Неужели все-таки обидел? Знать бы — чем именно? И что теперь говорить? А начинает говорить вдруг она.