Большое гнездо
Шрифт:
Константин замолчал, уставившись в огонь.
— И подумал я, Веселица: ежели бог един, то и земля едина. Так почто порознь живем? —проговорил он, вдруг встрепенувшись.
— Не нами сие устроено. Вот ты — княжич, а я дружинник. Почто так?.. Ведь и меня и тебя мамка в муках родила.
— Меня родила княгиня, — сказал Константин, как отрезал.
«Длинен у тебя язык, Веселица, так окоротят!» — поспешно одернул себя дружинник. Во второй раз попал он с княжичем впросак, а ведь зарекался.
Чтобы перевести на другое разговор,
— А ты в Иерусалиме бывал? — загорелись у Константина вновь оживившиеся глаза.
— Не, в те края я не хаживал.
Пытлив и любознателен был Константин, донимал своими вопросами не одного Веселицу. Доставалось от него и Словише, и Звездану. Было у Звездана в мешке приторочено к седлу много книг. И из тех книг рассказывал он молодому княжичу разные поучительные истории. Но Четки боялся Константин, к Четке с расспросами не лез, зато ежели попадал он в его руки, то подолгу не выходил из шатра.
Всеволод следил за ним строго, в ученом рвении Четку поощрял. Для того и взял он его с собою в поход, чтобы не оставлять княжича без надзору, чтобы ежедневно насыщать его ум полезными знаниями.
Один Четка среди всех отваживался покрикивать на Константина. И княжич не перечил ему, к отцу жаловаться не ходил, покорно зубрил отчерченные грязным ногтем попа страницы.
Горячее лето отходило с обильными в тот год дождями. Застревали на размытых дорогах обозы, ушедшие вперед отряды сами добывали себе пропитание: где в лесах набьют дичи, где очистят сусеки у запасливых крестьян.
Весть о том, что движется Всеволодова рать, летела далеко впереди. Уж на что Словиша был скор со своим летучим отрядом, но и он, наведываясь в иное село, встречал только пустые избы да голодных докучливых собак.
— Ишь ты, — ворчал он, смекая, как накормить своих людей. — Попрятались, ровно мыши...
И рассылал воев пошарить вокруг — далеко уйти мужики не могли. Находили беглых, приводили под стражей.
— Это что же вы, мужики, — стыдил их Словиша, — своих не привечаете, ровно и не хрестьяне мы, а поганые?
— Тута мы, — разводили мужики руками.
— А скот ваш где?
— Скот угнали...
— Кто ж угнал-то? Небось сами и угнали?..
— Нам что, — говорили мужики, — мы люди привычные, мы и на лебеде проживем. А скота у нас нет...
Конечно, ни единому слову их не верил Словиша:
— Ежели добром не хотите, так сыщем сами.
— Ищите, ратнички, ищите, дай-то вам бог, — согласно кивали мужики и покорно садились на завалинки.
Шарил Словиша по лесам, находил скот, говорил им:
— И не стыдно, мужики?
Мужики не стыдились Бабы плакали и не отдавали своих коров:
— Да как же мы без кормилицы-то? Как же детки наши малые?!
Скот забивали на месте, скоро свежевали туши, разводили за околицей села большие костры, ели,
— На смерть голодную кинули село...
— Как же они — зимой-то?
Однако не по своей воле шли они в поход, и многие из них не вернутся в родные избы. На всё воля князева. Князь дальше глядит, больше видит.
У самого Смоленска разведрилось, снова наступили жары. Отдохнувшее в ненастье солнце, прощаясь с летом, било в землю глубоко, выжигало травы и еще не снятые на полях хлеба. На первый спас пасечники собирали с лесных бортей мед. Затосковали ратники, вспоминали родные места, пели грустные песни.
— Ежели так будем ползти, то и на Мироны-ветрогоны не поспеем к Чернигову, — говорили опытные сотники, поглядывая на пасмурное небо.
Им ли было вникать во Всеволодовы задумки?! А что у него на уме, и ближние бояре не знали.
Давыд встречал Всеволода, как желанного гостя. По всему городу были расставлены бочки с пивом, попы служили в церквах молебны. Отстояв обедню в соборе Михаила Архангела, сами князья отправились пировать наособицу. На теремном крыльце и на просторном гульбище толпились пестро одетые гости.
Пожаловал по такому случаю в Смоленск и витебский князь Василько с красавицей дочерью.
Не из первых среди других князей на Руси был Василько, но держался гордо и независимо, а что до дочери его, то все вокруг только диву давались — и в кого она пошла? Ни отцовых черт, ни материных не заметно было в ее лице. Отец у нее скуласт и длиннонос, мать, говорят, тоже была не видной. Зато в юной княжне собралось все из самых дальних родов: и русская кровь, и польская, и половецкая причудливо переплелись в ее еще не устоявшемся облике.
Всеволод надолго задержал свой взгляд на ее лице, почувствовал, как шевельнулось в нем давно забытое. Щемяще затосковало сердце, жарче потекла застоявшаяся кровь...
Пир был недолог. Скоро Всеволод сказался усталым и удалился с Ратьшичем в отведенный ему покой. Немного времени спустя туда же пришли и Давыд с Васильком.
Здесь продолжалась начатая на пиру беседа, но без посторонних ушей и глаз. Князья сидели свободно, распахнув опашни, говорили, не боясь, что их подслушают.
Всеволод подстрекал Давыда щедрыми обещаниями, выспрашивал, что нового слышно из Смоленска и Чернигова. Особых новостей не было, и это настораживало. «Неужто и впрямь не боится меня черниговский князь?» — думал Всеволод. Гонцов от него ждал он еще по дороге в Смоленск.
Давыд принес жалобу на Рюрика:
— Сговаривались мы вмеете идти по Днепру, а он с Владимиром воюет Романа...
Василько больше слушал, чем сам говорил. Скуластое лицо его отсвечивало бронзой, в узких глазах не было ни тревоги, ни нетерпения. Сидел, расставив ноги, прочно привалившись спиной к чисто струганным бревнам.