Большое путешествие Малышки
Шрифт:
– Ну...
– сказал Директор, хрустя очаровательным гнездышком. Он был крупным, дородным человеком, с тугим животиком, с чванливо выпяченной нижней губой.
– Ну?.. Слышал, тебя видели с Ванькой Козловским...
Директор не ждал ответа. Он спокойно догрыз гнездышко и приступил к мясу:
– Пока в этой стране столько пьют, он, конечно, с голоду не умрет... Но мы могли бы предложить что-нибудь получше. Так и передай.
– Хорошо, - сказала Малышка.
– Передай, - повторил Директор.
– Если он поможет нам довести до ума эту проклятую пьесу... Мы примем его условия.
– Я знаю его условия, -
– Его условие, чтобы Фадеев смог поставить "Ромео и Джульетту".
Директор отреагировал неожиданно, с каким-то особенно радостным оживлением:
– Так тебе нравится Фадеев?
На этот вопрос Малышка не ответила, но так как разговор принял какой-то интимный характер, она осмелела:
– Я могу познакомиться с Музеем?
– Зачем?
– поморщился Директор.
– Зачем тебе эта рухлядь?
– Он дружил со Станиславским, - сказала Малышка.
– Между нами, сволочь он был порядочная, - огрызнулся Директор. И почему-то вскрикнул: - Мерзавец! Мейерхольда заложил!
Директору принесли кофе с пирожным, и Малышка поняла, что кроме салата из сосисок ей больше ничего не положено.
– Ладно, иди, - сказал благодушно Директор.
– Все поняла?
– Все, - сказала Малышка.
Не прошло и двух недель, как Фадеев, еще худой и прозрачный после больницы, начал первые, застольные репетиции "Ромео и Джульетты". А Малышка стала курсировать между большим залом и комнаткой литчасти с листами пьесы, исчерканной рукой Главного снизу доверху.
Иван Семенович Козловский аккуратно раскладывал эти листки на столе и долго колдовал над ними, что-то бормотал, напевал, притопывал ногой, а иногда даже имитировал звук трубы, топот коней или барабанную дробь. Потом он брал другой, совершенно чистый лист бумаги и начинал писать на нем какой-то новый текст, вроде бы очень похожий на прежний, чтобы не задевать авторское самолюбие, но в то же время совсем иной. В такие моменты он даже испытывал что-то вроде вдохновения. Зато между ними взгляд его тускнел, весь он съеживался и выглядел каким-то ужасно несчастным, гораздо более несчастным, чем тогда, когда собирал бутылки в Центральном парке. И тогда Малышке становилось совестно из-за того, что она так до сих пор и не выполнила своего обещания, не записала в знаменитую Книгу истории Театра, о чем он ее просил...
Много раз Малышка проходила мимо таинственной двери, много раз пыталась разузнать что-нибудь о Музее у самых разных людей, начиная от артистов и кончая билетерами, но все они так и не сказали ей ничего определенного. Большинство действительно ничего не знали, ну а те, кто что-то знал или догадывался - это тоже чувствовала Малышка, - отводили глаза и делали вид, что не понимают вопроса.
Однажды Малышке повезло. Совсем недалеко от Музея, в фойе верхнего яруса, она встретила Екатерину Петровну, громыхавшую допотопным эмалированным чайником. Вместо того, чтобы обрадоваться Малышке и сказать ей по своему обыкновению: "Ну как ты там? Жива?", Екатерина Петровна сделала вид, что ее не заметила, и постаралась как можно быстрее прошмыгнуть мимо. Это показалось Малышке подозрительным. Она стала все чаще и чаще, по несколько раз на день, тихо проскальзывать на верхний ярус и, прячась на балконе, следить за дверью Музея...
...И через несколько дней, скорее к вечеру, где-то за час до очередного спектакля, жестяная
В большой комнате, заставленной, как и положено Музею, стеклянными витринами и стеллажами, был полумрак. В глубине, на невысоком, покрытом бордовым бархатом подиуме, в кресле сидел старик с лицом лошади и ругался разными голосами. Делал он это так искусно, что действительно издали можно было решить, что все это совершает не один человек, а целая группа. Потом он швырял предметы. Вокруг на полу валялись какие-то коробки, бутылка из-под пива, недоеденный бутерброд с сыром и мужской ботинок. Малышка сделала несколько шагов навстречу. Старик увидел ее, очередное ругательство застряло у него в горле, он поперхнулся и на какой-то момент замолк и только смотрел на Малышку маленькими, любопытными, белесыми глазами.
– Ты... кто?
– спросил наконец старик, когда первый момент замешательства прошел.
– Разве мы с вами на "ты"?
– сказала Малышка. И добавила: - Так ведь сказал вам Станиславский, когда вы с ним пили чай? Разве мы с вами на "ты"?
Знала, знала Малышка, кто перед ней! Перед ней был - Сам! Живой и невредимый! Живее всех живых! Разве что здорово постаревший в сравнении со своими парадными портретами.
– Много ты знаешь про Станиславского!
– заносчиво сказал Сам и, скосив глаза, глянул на бутерброд с сыром.
– Подай-ка мне этого мерзавца!
Малышка отряхнула с бутерброда пыль и подала старику. Тот неторопливо его доел. В это время вернулась Екатерина Петровна. Увидев Малышку, она очень перепугалась, так, что не могла и слова сказать.
– Кто она?
– спросил Сам, ткнув в Малышку длинный, желтый коготь.
– Девочка...
– сказала Екатерина Петровна.
– Из литчасти...
Сам очень расстроился.
– Сколько времени прошло!
– сказал он дрогнувшим от расстройства голосом.
– Сколько таких надо поставить одна на другую?
– Зачем?
– сказала Малышка.
– Зачем на меня кого-то ставить?
– Не думай об этом, - сказала Екатерина Петровна, надевая ему на ногу сброшенный ботинок.
– Иди, иди отсюда, - сказала она Малышке.
– И чтоб ни слова, если хочешь остаться в Театре.
– Пусть она приходит!
– сказал Сам капризно.
– Будут возражения, - заметила Екатерина Петровна.
– Плевать мне на них!
– он опять сбросил ботинок, запустил его в противоположный угол и стал выкрикивать разными голосами: - Плевать! Плевать! Плевать!
– а потом и другие слова. Похуже.