Большое зло и мелкие пакости
Шрифт:
— Только квартиру и десяток картин! И это после всего, что я для него сделала! Я отказалась от личной жизни, я ухаживала за ним, я не пустила на порог идиотку, на которой он женился, а он так поступил со мной!
— Десяток картин — это мало? — спросил Никоненко.
— Ну, знаете! — Инесса зловеще потянула носом. — Он должен был оставить мне все! Все, понимаете! Он как с цепи сорвался! Он оставил все той шлюхе и ее ублюдку-сыну! Он посмел так поступить со мной! И все теперь надо мной смеются!
— Что? —
— Да все! — выкрикнула пламенная революционерка и потушила окурок прямо о клеенку. Кошка презрительно дернула острыми ушами. — Дом в Барвихе, деньги, драгоценности, и еще дом в Юрмале, и все свои остальные картины! Как будто не я его вдохновляла, учила, заставляла работать!
Наверное, не ты, быстро подумал капитан, а вслух спросил:
— Вы жили вместе с ним?
Инесса, очевидно, заподозрила неладное, потому что нацепила очки, выуженные из кучи грязной посуды на столе, и посмотрела на Игоря внимательно. Он спрашивал о том, что члену художественной комиссии полагалось знать.
— Ну конечно, я жила вместе с ним! Где же мне еще было жить! Я ухаживала за ним, я, а не та шлюха!
Как именно Инесса-Фанни ухаживала за своим братом, вполне можно было судить по кухне. Странно, что он помер только в нынешнем феврале, а не сразу, как только нежная сестра приняла на себя заботы о нем.
— Но я просто так не сдамся. Я докажу, что завещание липовое! Это она заставила его написать. Она его вынудила.
— Под пистолетом? — спросил Никоненко.
Сестра гения перестала его забавлять.
— Я знаю, — пробормотала она, злобно сверкая сальными стеклами очков, — я знаю, что вы все на ее стороне, потому что только и ждете, что завещание вступит в силу, и она отдаст вам все его картины задаром! Она же ни черта не понимает в искусстве, эта стерва! А вы?! Это она вас послала?!
— Нет-нет, — успокоил ее Никоненко, — я из комиссии по наследству. Она меня не посылала. У меня работа такая.
— Так идите и делайте свою работу! — гаркнула Инесса. — И знайте, как только я докажу свои права на наследство, я никого сюда больше не пущу, и не надейтесь даже! Я заставлю всех — всех! — принести мне письменные извинения, шлюху запру в сумасшедший дом, а ублюдка сгною в интернате!
— Бог в помощь! — сказал Никоненко и поднялся с липкой табуретки. Кажется, джинсы придется сегодня стирать. — Проводите меня в его мастерскую.
— Сами дойдете! — отрезала сестра гения. — По коридору до конца и направо. Мастерская открыта. И знайте, что я вас не боюсь! — крикнула она, когда он уже выходил из кухни. Послышался мягкий прыжок — кошка спрыгнула с ее колен, и в раковине вновь зашумела вода, очевидно, хозработы
Кое-как Никоненко добрался до конца захламленного коридора и потянул обитую дерматином дверь.
Даже в серый день в мастерской художника Арнольда Шеффера было очень светло. Так светло, что у капитана после сальной темноты коридора и кухни заслезились глаза. Светились потолок и стены, сплошь состоявшие из окон. Свет обливал пустые подрамники, ряды деревянных полок с разложенными трубками бумаги, тюбиками, гипсовыми головами и руками, непонятными приспособлениями и иностранными жестяными банками. Что держат в жестяных банках художники? Краску? Растворители?
На нижних полках были в беспорядке навалены холсты и — как пустые глазницы — старые деревянные рамы.
Капитан вытер глаза ладонью. Ладонь была выпачкана чем-то липким. Очень хотелось вымыть руки, и капитан огляделся в поисках раковины. Раковина нашлась за хлипкой китайской ширмочкой. Раковина была чистенькая, блестящая, и полотенчико было пристроено рядом, свежее и, кажется, даже крахмальное. Очевидно, в мастерской художник Шеффер ухаживал за собой сам, сестру-подвижницу к этому делу не привлекал.
Картин было много, гораздо больше, чем десять. Никоненко, плохо знакомый с жизнью и бытом модных художников, подивился, что их так много. Ему представлялось, что гениальный художник всю жизнь пишет одну гениальную картину, вроде “Явления Христа народу”, голодает и носит холстинковую робу, измазанную краской.
Сначала он обошел мастерскую по периметру, зачем-то приподнимая картины и заглядывая за них. Возле одной он задержался и долго смотрел, вытянув шею, как гусь. Потом усмехнулся и продолжил осмотр.
Все картины так или иначе напоминали “Кошку на радиаторе” и были Никоненко совершенно недоступны. Двигая подрамники на подставке, он пересмотрел их. Гипсовые руки и головы на полках мешали ему смотреть, заставляли то и дело оглядываться по сторонам и вновь повторять себе, что это просто рабочие материалы, а вовсе не куски человеческой плоти.
В следующем ряду были портреты. Очень странно, но лица на портретах были действительно похожи на лица. Как будто портреты и картины рисовали два совершенно разных художника.
Или как принято говорить? Писали?
— Ну что? — Каркающий прокуренный голос заставил капитана сильно вздрогнуть. — Посмотрели?
Инесса Шеффер стояла на пороге мастерской, кошка терлась о ее ноги, оставляя на брюках клочья серой шерсти. Папиросы не было. Скорее всего, брат запрещал ей заходить в мастерскую с папиросой. Сам он не курил, Никоненко голову мог дать на отсечение — в мастерской не было ни окурков, ни пепельниц, ни застарелой табачной вони.
— Он и портреты писал? — пропустив мимо ушей ее вопрос, поинтересовался Никоненко.