Большой марш (сборник)
Шрифт:
За все дни, что длилась практика и возле сторожки стоял студенческий табор, Кузьма Кузьмич ни разу заметно не огорчился, не расстроился, а если и терял свое радостное, довольное настроение, то не больше как на минуту-другую. Во всем и при всех обстоятельствах он сохранял свой неиссякаемый оптимизм. К примеру, студентам надо было побывать на дальних вырубках. Колхоз соглашался дать машину, и Кузьма Кузьмич был в восторге:
– Прекрасно! Доедем за полчаса – и сразу же за дело!
Но к нужному времени выяснялось, что грузовик неисправен. И Кузьма Кузьмич с таким же точно подъемом воодушевлял студентов:
– Ну и отлично! Просто великолепно! Пройдемся пешком. Не надо трястись по ухабам, дышать бензинной вонью. Наедимся земляники, малины, насмотримся на красоты леса…
Палило солнце, листва, травы никли от зноя. Кузьма Кузьмич, распаренный, потный, не розовый, как обычно,
– Хорошо! Люблю жаркое лето. Чтоб до самых костей пропекало! А без жары – это и не лето. Даже обидно как-то – как будто самого настоящего-то и нет…
Находили тучки, накрапывал дождь, – настроение Кузьмы Кузьмича не менялось:
– Какая прелесть – дождь в лесу! Всегда вспоминаю Тургенева – помните, какие у него великолепные описания? Живая вода народных сказок – это ведь не досужая выдумка, эта фантазия дождями порождена, их чудодейством. Как сразу все в природе оживает, молодеет… А дух-то после! Вдыхаешь – и прямо крылья растут, полететь хочется…
Казалось, такой характер могла сложить только похожая жизнь: ровная, спокойная, совершенно благополучная, без всяких потрясений.
А в действительности – вся крестьянская семья Кузьмы Кузьмича, все близкие родичи вымерли в двадцать первом году от голода в Поволжье; сын его, аспирант-историк, погиб в ополчении в блокированном Ленинграде, жена умерла после двух операций, нескольких лет мучительной болезни; у единственного близкого оставшегося человека, дочери, муж в сорок лет внезапно скончался от инфаркта, закончив, но не успев защитить докторскую диссертацию, внук, студент-физик, болен лейкемией, уже дважды обновляли кровь, теперь назначена подсадка костного мозга…
И такая светлая душа, нераздражительность, незлобивость, покладистое согласие с обстоятельствами, как бы они ни сложились, хотя бы совсем обратным образом…
Климов не удержался, заговорил про это со стариком.
– А что же делать, как иначе? – вскинул он на Климова свои красноватые, лишенные ресниц глазки, уже без всякой в них детскости, глаза очень старого, вконец уставшего, намученного человека, нашедшего для себя защиту хотя бы от неприятных мелочей повседневности. – Можно, конечно, негодовать, устраивать бури по каждому поводу. Многие так и живут. И себе бесконечные терзания, и другим возле них тошно. А можно это же самое поворачивать к себе другой, положительной стороной. По диалектике ведь их в каждой вещи, в каждом явлении две, на какую, стало быть, посмотреть, какую для себя выбрать… Ну что беситься, что пошел дождь? Все равно его не остановишь, пока весь не выльется. Так лучше насладиться той поэзией, что в этом есть… Это давно известно: чем больше запросов, требовательности, несогласия – чтоб непременно так, как хочется, как желается, и ни на йоту иначе – тем и больше горечи, разочарований, обид. Поэтому там, где не затронуты главные принципы, где можно и так и этак, как угодно, ничто от этого существенно не страдает, там – принимай, как складывается. Как получается само. Знаете, гораздо лучше выходит, от многого себя облегчаешь…
– Это что же за философия такая – пассивности, что ли, сведения человеческого «я» до крайнего минимума? – заметил Климов. – Если по этой логике – тогда уж лучше совсем от всего отказаться, все в себе полностью задушить, остановить, всякую деятельность психики, сознания, нервов. И будет совсем хорошо, наступит полное довольство, будешь жить – как в раю…
– Совсем даже не так! – возразил Кузьма Кузьмич. – Это уже абсурд. Любую здравую вещь, если проводить прямолинейно, можно довести до абсурда. Просто надо разумно расходовать свои эмоции, свои нервные клетки. Их ведь ограниченный запас. Отчетливо понимать, где уместно настаивать, побороться, а где предпочтительней удовлетвориться тем, что есть, потому что все равно никакой активностью не одолеешь… У грузовика рессора сломалась и шофер в стельку пьян, только завтра проспится. Что тут сделаешь? А вот наша уважаемая дирекция хотела в этом году практику по фитопатологии не проводить! Тут я встал на дыбы, мобилизовал всю свою активность. Знаете, каким я тигром на директора рычал? Хотя лично мне эта практика – лишняя нагрузка, без нее мне было бы только легче. Но какие же это будущие лесничие без практики по паразитам леса?
Уезжая в город, Кузьма Кузьмич оставил Климову все свои бритвенные лезвия, мыльный крем, пузырек с диметилфталатом от комаров, солнцезащитные очки, которых не было у Климова. И еще – память о своих привычках, свой девиз: если неодолимо – не рвать себя понапрасну, принимать, как складывается…
Климов думал о себе, своем положении, которое даже неизвестно, как точно назвать,
Из первой же зарплаты Климов послал домой сорок рублей. Сначала планировал купить в сельмаге кровать с матрацем, надоело мучить свои бока на жестких скамьях, примус, чтоб не разжигать печку из-за стакана чая или воды для бритья, но не терпелось поскорее помочь деньгами, казалось, они совершенно необходимы там, дома, и намеченные приобретения Климов решил отложить на потом. Отослав перевод, Климов испытал отрадное удовлетворение, что исполнил свое обещание, укрепил в себе чувство, что семейная связь сохраняется: стало быть – главное у него есть, главное в порядке. Ну, а все остальное – это уже не так важно…
Кончался август. Ночи были смолисто-черные, звезды срывались с вышины и, прочертив косой, тут же исчезавший след, вонзались в макушки леса вокруг поляны с домиком кордона.
Намаяв днем тело, ноги до свинцовой тяжести, Климов быстро засыпал, а через час просыпался и лежал до рассвета с открытыми глазами, в тишине, слыша только редкий крик ночных птиц да шум собственной крови в ушах. Сердце глухо ныло, может – просто болело, а может, это была тоска, что подспудно все время съедала Климова. В городе, задумывая свой «Кавказ», он представлял, что вот он оторвется от всего, что стало мукой, терзанием, покинет этот сдавивший его круг, отдышится – и обязательно придет внутреннее обновление, хотя бы – равновесие духа, он снова обретет под собой опору вместо того зыбкого и качающегося, как болото, что стало у него под ногами. И вот он вроде бы вырвался, огляделся, отдышался – и что же? Внутреннего равновесия нет, и опоры твердой нет, чтобы не просто механически, а хоть с каким-то смыслом идти из одного дня в другой, мысли такие же безрадостные, ничего не сулящие, и все об одном и том же – о старости, которая только и есть у него впереди, о том, что здоровье и силы его будут убывать, и если он проживет даже еще двадцать лет, то все равно это будут годы старости и ничего другого, постепенной утраты самого себя, всего, что еще имеешь и можешь…
Начиналось утро, светлело и теплело вокруг, уходили из леса тени, серые, безжизненные краски, и вместе с этими переменами светлело и теплело в Климове. Но наступал вечер, быстро превращался в ночь, и опять хмурые думы и тоска со всею давящей силой наваливались на него, словно бы выползая с сумраком из каждого куста, из каждого угла его неуютной лесной сторожки…
8
Он совсем забыл, что близится день его рождения, и вдруг вспомнил, и весь наполнился волнением, тревожным ожиданием: вспомнят ли об этом дне дома, что предпримут, придет ли хотя бы поздравительная телеграмма.
Седьмого сентября он поднялся на ноги затемно, – не лежалось. Чтобы как-то потратить время, не стал умываться возле колодца, с полотенцем, мыльницей пошел к реке.
Ее кутал серебристый туман. На плёсе, где купались студенты, приезжавшие с Кузьмой Кузьмичом, от шагов Климова взорвалась крыльями по-осеннему тяжелая утка. Но далеко отлетать не стала; касаясь хвостом и перепончатыми лапами воды, растянув по ней прерывистую дорожку, перенеслась лишь на другую сторону плёса, в камыши.
Климов не спеша умылся тепловатой, припахивающей тиной водой, постоял на берегу. Сколько же красоты, сколько дивного, величавого на свете, живительно трогающего душу, нужного ей, как кислород телу, – хотя бы вот этот речной медлительный, сонно клубящийся туман, жидкими прядями всплывающий над плёсом, предвестник тихого, кроткого утра, или вон те развесистые ветлы, слабо прорисовывающиеся сквозь него на другом берегу, за камышами… Стволы дуплисты, стары, но какая гордая у них осанка, как вольно простерты ветви, сколько мудрого в них спокойствия, – будто стоят они так неисчислимые века, вся земная история протекла мимо них, всему-то в мире знают они подлинную цену и место, и что-то еще такое, что никогда не поймет и не постигнет людской суетливый род… И как же мало было в его жизни таких утр, такой красоты, всё съел город, спешка, сутолока, служба, которая заслоняла от него всё… Постоянно бежал, опаздывал, не успевал, постоянно плечи давил груз несделанного, задолженного, ни одного воскресенья не провел в полном отдыхе, с чистой, свободной головой, так, чтобы хотя бы час-другой не посидеть над казенными бумагами: всегда надо было что-то просмотреть, подогнать, набросать черновики. Казалось, это главное, это – дело, а остальное – так, необязательная мелочь, когда-нибудь потом… А можно и вообще пренебречь, и не будет никакой потери…