Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая
Шрифт:
Дедковский со следственки принёс мобильный телефон. Сказал, что телефон будет находиться у него либо в кармане, либо под подушкой. И каждый позвонивший должен либо отдавать телефон ему, либо класть ему под подушку, потому что у него и там при обыске забирать не будут. У меня снова появилась возможность разговаривать с Олей и мамой, а у Оли — доставлять передачи по каналам Дедковского, в том числе по его пожеланиям и просьбам, которые в основном заключались в пятилитровых пластиковых бутылках дешёвого коньяка и водки и лично для него — упаковку замороженных лягушачьих лапок (как он сказал, попробовать). Нередко можно было увидеть, что он
Лагоша ещё раз съездил на суд и в камеру уже не вернулся. Пришли забрать его вещи. Он был приговорён к пожизненному заключению и в этот же день переведён на спецпост, который находился на корпусе «Катьки», на пожизненный «бункер» (камеры, в которых находились осуждённые первой инстанцией к пожизненному заключению и оттуда они могли написать кассационную жалобу в Верховный суд). Оттуда редко доходили известия. Один раз корпусной принёс от Лагоши канатик и сказал, что он просит сигарет. С тех пор о Лагоше не было ничего слышно и никаких известий от него не было.
В знак благодарности за его добро и понимая, что в камере этот дед-мороз долго не продержится, я попросил Дедковского передать этого танцующего под хлопок в ладоши деда-мороза с белой кудрявой бородой, хотя и с запозданием, как подарок этому хорошему человеку. Дедковскому идея понравилась. Он рассказывал, что продемонстрировал, как этот дед-мороз работает. Человек долго расспрашивал, зачем ему это передали, однако подарок всё же принял.
Через некоторое время всю камеру полным составом — то есть меня, Дедковского и Тараса-качк'a — перевели на третий этаж, в камеру № 337, которая была по соседству с той, где я первый раз увидел Дедковского. А из её окна можно было снова видеть (только уже через стекло) дорожку за стеной, по которой ходили гражданские люди, а вдалеке — многоэтажку со светящимися по вечерам окнами квартир. Можно было сказать, что условия содержания были улучшены.
В тот же вечер к глазку подошёл Сергей-Прокурор, который вернулся со следственки и узнал, что я на этаже. Я не распознал его по голосу, но он мне напомнил о себе. Сказал, что Верховный суд снял ему три года и совсем скоро он будет на свободе. А Море уже дома (правда, когда говорилось, что кто-то дома или пойдёт домой, это звучало и воспринималось как-то отдалённо, отвлечённо и в какой-то степени невероятно, поскольку казалось, что отсюда, из этих подземных переходов, коридорных лабиринтов и камерных стен, выхода нет).
На свой день рождения и одновременно на День святого Валентина Оля передала праздничную передачу. А через канал Славика — пару бутылок хорошего коньяка и… поющую резиновую рыбу, которая от прикосновения начинала открывать рот и петь, на припеве изгибалась корпусом вбок под прямым углом, а потом снова ложилась плашмя, продолжая петь. И, устроенная на деревянной дощечке, эта рыба несколько недель провисела у нас на стене, доставляя немалое удовольствие шмонщикам и дежурным, пока мы бывали на прогулке.
Утром я проснулся оттого, что в камере открылась дверь и молоденький голос дежурного сказал:
— Шагин, без вещей, там с тобой хотят поговорить, одевайся быстрее!
— На какую следственку?! — смотря на дежурного, подорвался с нары Дедковский. —Сейчас шесть часов утра!
Несколько месяцев назад, когда
Я быстро оделся и отправился к выходу из камеры. Дедковский сказал, что пойдёт со мной. Я пошёл за дежурным, повернул направо в перемычку П-образного коридора, мы прошли мимо выпускной двери на лестницу и по коридору двинулись дальше. Не доходя до конца (до поворота) рядом с каптёркой была большая железная дверь с глазком. Такая же камера по размеру, как на тридцать человек, только без нар, но с парашей и столом, куда собирали людей с этажа перед выездом на суд. Дежурный открыл засов двери, и я зашёл в помещение.
Было раннее февральское утро, и контуры двух закрытых стеклоблоками и сетчатой решёткой окон выделял шедший с улицы свет прожектора. Любое другое освещение отсутствовало, и в комнате стоял полумрак. А в воздухе — запах аммиака и ржавчины от находившейся в углу параши и стояка канализации, плюс сигаретный дым.
По периметру комнаты было человек двадцать, расположившихся опёршись спиной на низко опущенные фрамуги накладных сетчатых оконных решёток, и сидевших на длинной лавочке спиной к столу, прикреплённому к полу и занимавшему весь пролёт правой стены до параши. А встретившая меня небольшая группка людей расположилась в метре от входной двери, и на их лица и плечи то ли из глазка, то ли из щели не закрытой за мной до конца двери падал тусклый свет...
— Это Шагин? — спросил высокий, коротко подстриженный белокурый парень (нос с горбинкой, поломанный ушной хрящ, светлая спортивная куртка на молнии, кроссовки и чёрные штаны), стоявший ко мне чуть развернувшись левым боком и лицом к ответившему: — Да!
— Ты знаешь этого человека? — не представившись, спросил он у меня.
Слева от меня стоял Сергей Футболист — в своей чёрной куртке из кожзаменителя, спортивных штанах и туфлях. В его глазах были замешательство и неприкрытый страх. Но он слегка оживился, завидев меня. И оцепенение лица сменила гримаса, похожая на улыбку. За задававшим вопросы стояли ещё несколько человек и пристально смотрели на меня.
— Да, — ответил я.
— Он назвался тобой, — продолжил белокурый парень, — вернее, как говорит, озвучил мнение, в котором согласился с тобой, что пассивные пидарасы и активные, точнее, что активные — это тоже петухи, и теперь... — в то время как по периметру комнаты (видимо, из активной половины) пробежало оживление, и взгляды направились на меня, я прервал говорящего:
— Извините, я не по этим делам и не разбираюсь в петухах.
Невысокого роста парень, стоявший с правой стороны от меня боком ко мне, на голову которого был накинут капюшон синей спортивной куртки — так, что я не мог видеть профиль его лица, — резко повернулся ко мне: