Большой вальс
Шрифт:
– Что-то мне она не показалась очень уж привлекательной
– мимоходом сказала Тони Артуру, встретившись взглядом в толпе с перевоплотившейся в неказистую студентку "Мечтой" - Правда, такой туалет и меня бы не украсил... Ну, слава богу, со
всем этим покончено!
– Да, по крайней мере, на ближайшие пять лет можешь о ней забыть. Такая обязательно доучится до диплома и не успокоится, пока не законспектирует всю университетскую библиотеку - успокоил Антонию Шнайдер и как бы мимоходом добавил, что Виктория будет теперь не только носить фамилию бабушки Антонии -
Александры Сергеевны. Ведь признание родства с Остином Брауном по русской линии пока категорически исключалось. Но Артур тревожился зря известие о присвоении фамилии "дублершей" не взволновало
Антонию, как и то, что её сын рос в семье Браунов под опекой Алисы. Бабка с делом души не чаяли в мальчике, зарегистрированном как сын Виктории Меньшовой, рожденной вне брака.
– Моя внучатая племянница забеременеле ещё в России, но не могла выйти замуж по политическим соображениям. Родила здесь и уехала учиться в Штаты. Мы с Остином вначале хотели пристроить мальчика в хороший детский интернат, но теперь любим его, как родного внука - излагала Алиса заученную официальную версию, оправдывающую и то, что маленький Готтл воспитывался в семье Браунов.
Бывая дома, Антонимя приглядывалась к растущему ребенку, отмечая абсолютное отсутствие в нем наследственного сходства, а в себе материнской привязанности. Откуда вообще взялось это
белобрысое плебейское дитя, хозяйничающее на Острове под восхищенными
взглядами четы Браунов? Уж не Виктории ли уж в самом деле?
Кривоватые, шустро семенящие ножки, узкий лоб под пухом редких волос, широкий курносый нос? Нет, он никак не мог претендовать на родство с Асторами, а о сходстве с матерью и говорить не приходилось. Лишь Йохим Динстлер, зачастивший к Браунам, чтобы хоть со стороны, на правах доброго дяди посмотреть на родного внука, видел в маленьком Готтле точную копию крошки Антонии, той, которой она была до прикосновения его сумасшедших рук. Преступных рук - теперь Диснтлер энал это точно.
Не важно, что какой-то там процент пациентов продолжал здравствовать, сохраняя подаренную Пигмалионом внешность, его дочь, его единственная дочь медленно, но верно возвращалась к
первозданому облику.
Временный выход из положения он нашел, проводя Антонии маленькие хирургические корректировки лица. Динстлер творил чудеса, восстановив видоизменившийся в процессе беременности нос Тони. А через год её утратившие изящное очертание губы, снова стали притягивать объективы. Серия очень удачных рекламных снимков губной помады, раснесшаяся по всему миру, принесла Антонии немалую сумму, обеспечив к тому же новый взлет популярности.
Однако, несмотря на отдельные успешные работы, карьера мисс Браун, по всей видимости, пережила свой расцвет. Даже Артур, весьма
пристрастный к обожаемой подопечной, не мог не заметить, как начался
постепенный спад, видел источник энергии, фонтанировавший в его
Антонии, иссяк. Будто кто-то выключил свет. Проффесионализм помогал Тони, продолжавшей тиражировать копии себя самой прежней, обмануть многих.
Ее и прежде одолевали приступы раздрадительности, преследовала апатия, но тучи быстро рассеивались, побежденные природным жизнелюбием. Теперь же состоятельную, знаменитую и свободную молодую женщину все чаще посещала скука. Короткие эмоциональные взлеты обеспечивало лишь спиртное, которое она начала слегка употреблять, да ещё сильные художественные впечатления, случавшиеся все реже и реже.
Мощный дар Феликса притягивал Антонию, она физически ощущала исходящую от него творческую энергию даже в те часы, когда он погружался в сонливую медитацию. Внутренний движок работал на полную мощь, генерируя идеи и образы, которые Тони подхватывала как жаждущий каплю влаги. И очень боялась, что наступит момент, когда ей станет ясно, что тупо молчащий в её обществе мужчина - всего лишь странноватый тип, случайно попавший в "струю" авангардных изысканий.
В марте Антонии исполнилось двадцать три. Она не поехала к родителям на Остров, сославшись на занятость, не заказала ужина для друзей в "серебряной башне", сказавшись больной. Ей хотелось быть
одинокой и ненужной, выпив до дна горькую чашу покинутости, пусть
надуманной или сильно преувеличенной. Даже самой себе Антония не
могла бы признаться, что всей душой ждала опровержения,
доказывающего обратное. В полностью перестроенной по эскизам Феликса
бывшей спальне бабушки не осталось и следа от любимых ею обломков
российского усадебного быта. Старые вазочки, подушки, шторки,
грелка и лампы спустились в кабинет, уступив место великолепной
холодности стильного интерьера. Много белого, гладкого, плоского,
функционально-примитивного. Никаких штор, золоченых финтифлюшек,
старых подсвечников, шкатулочек - столь любимого парижанами "духа
старины". Только белые и лилово-фиолетовые тона, резко пересекаемые
черным. На окнах жалюзи зеркального металло-пластика, придающего
комнате изломанную головокружительность космических фантасмагоий.
Накануне дня рождения она улеглась пораньше, вытащив из библиотечного шкафа томик русского издания Л.Толстого с "Войной и миром". Но чтение никак не шло. Видимо, ему не способствовало ни выбранное время, ни место.
– Как в морозильной камере, детка. Честноое слово, в твоей спальне
меня простреливает радикулит.
– Не удержался как-то Артур от
комментариев новой обстановки.
– Не удивительно, что сам автор в этой комнате зачастую впадает в
столбняк.
– Шнайдер, давно ставший опекуном, другом и нянькой, иногда
позволял себе простецкую прямолинейность в довольно интимных
вопросах.
– Дорогой мой старикан, ты упорно корчишь из себя дураковатого
бюргера, побывавшего в галерее современного искусства, и поэтому
обязательно поворачиваешься задом к главному украшению этой
комнаты, её концептуальному ядру!
– терпеливо внушала Тони. Шнайдер
недоуменно таращил глаза, горячо возражая: