Большущий

Фербер Эдна

– Вот это да! – выдохнула Селина, ощущая себя маленькой девочкой в дождливый день на забитом старинными вещами чердаке. – А можно я когда-нибудь это примерю? – спросила она, всплеснув руками.

Мартье Пол поспешно сложила свадебный наряд и посмотрела на нее с неподдельным ужасом:

– Свадебное платье можно надевать, только если выходишь замуж, иначе никак нельзя! Будет несчастье. – Потом, заметив, с какой нежностью Селина гладит тоненьким пальчиком жесткий шелк оборок на юбке, добавила: – Вот выйдете за голландца из Верхней Прерии, дам вам его надеть.

И они обе снова рассмеялись от нелепости такого предположения. Селина решила, что приключение с учительством начинается совсем неплохо. Столько всего надо будет рассказать отцу! Но тут же вспомнила, что не расскажет. Вставая с колен, она немного дрожала. Подняла руки, чтобы снять шляпу, и вдруг почувствовала себя ужасно уставшей, замерзшей и неуместной

в этом доме рядом с этой женщиной, двумя глазеющими на нее девочками и здоровенным загорелым фермером. На нее нахлынула волна тоски по отцу – по их веселым ужинам, по походам в театр, по его неторопливо-философской манере шутить, по чикагским улицам и некрасивым зданиям, по Джули и школе миссис Фистер, по всему, что было привычно, знакомо и оттого дорого. Даже тетушки Эбби и Сара вспомнились почти с теплотой в холодном фермерском жилище, которое неожиданно стало ее домом. Селина с ужасом почувствовала, что вот-вот расплачется, поэтому заморгала часто-часто и отвернулась, почти ничего не видя в тусклом свете. Но сразу наткнулась взглядом на третий странный предмет. Это был сине-черный, обитый жестью цилиндр – нечто вроде печки, но все-таки не печь. Он тоже был начищен, как и длинная труба дымохода внизу в гостиной. Прямо-таки гигантский цветок, распустившийся на этом стебле-дымоходе.

– Что это? – спросила Селина, указав на цилиндр.

Мартье Пол, которая уже собралась уходить, поставив лампу на маленький умывальник, с гордостью улыбнулась:

– Барабан.

– Барабан?

– Чтобы обогревать вашу комнату.

Селина дотронулась. Ледяной.

– Только когда горит огонь, – поспешила добавить миссис Пол.

Селина мысленно нарисовала себе, как труба дымохода проходит, как и положено всякой печной трубе, по потолку нижней комнаты, потом пробивает себе путь через круглое отверстие в потолке и уже здесь неожиданно входит в чудовищный, раздутый цветок, похожий на невероятный желвак на черной шее. Селине еще предстояло узнать, что способность обогревать у этой конструкции мифическая. Даже когда печка в гостиной с веселым гулом горела вовсю, в барабан не поступало ровным счетом ничего. Он оставался таким же безразличным к жару, ему адресованному, как девушка, осаждаемая разгоряченным, но нелюбимым ухажером. Это обстоятельство повлияло на некоторые привычки Селины, включая чтение на ночь и ванну по утрам. Селина любила принимать утреннюю ванну в те годы, когда ежедневная ванна считалась оригинальничанием или в лучшем случае кокетством. Очень мило выглядел бы рассказ о том, что она продолжила эту практику в своем новом жилище, однако утренняя ванна в арктической атмосфере фермерского дома среди иллинойсских прерий оказалась бы не просто оригинальничанием, но настоящим безумием, даже если бы ей удалось раздобыть чайник кипятка в половине седьмого утра, а этого никогда не случалось. Селина была благодарна за таз с теплой водой, да и то не каждый вечер, и за возможность вымыться хотя бы по частям при мифическом обогреве барабана.

– Ма-а-ртье! – послышался рев снизу.

Голос голодного мужчины. До них донесся и легкий запах подгоревшей пищи. Потом раздались стук и топот на узкой лестнице.

– Боже мой! – в панике воскликнула Мартье, воздев руки к небу, и бросилась из комнаты, прихватив с собой и двух девчушек.

С лестницы донеслись шарканье и возглас Мартье – что-то вроде «хукенданк». Но Селина решила, что ей послышалось. Теперь стук доносился из коридора рядом с ее комнатой. Селина оторвала взгляд от своей сумки и увидела в дверях гнома: две кривые ноги внизу, ее собственный обитый кожей сундучок наверху, а посередине широкое лицо, седоватая борода, блеклые глаза и обветренная физиономия.

– Якоб Хогендюнк, – коротко представился гном, выглядывая из-под взваленного на спину сундука.

– Неужели! – весело рассмеялась Селина. – Заходите, пожалуйста. Вот тут хорошее место, вам не кажется? У стены. Мистер… мистер Хогендюнк?

Якоб Хогендюнк крякнул и, тяжело ступая кривыми ногами, потащился по комнате. Сундук опасно накренился. Наконец гном с грохотом поставил его, вытер нос тыльной стороной ладони – что означало: дело сделано, – и со всех сторон осмотрел сундук, как будто смастерил его собственными руками.

– Спасибо, мистер Хогендюнк, – поблагодарила его Селина, протягивая руку. – Меня зовут Селина Пик. Зачем же вы, – она не смогла удержаться, – бросили Рипа?

Это было так ей свойственно – увидеть в наемном седовласом работнике, скрученном ревматизмом и пахнущем сырой землей и навозом, прямого потомка уродливых бородатых игроков в шары, которые таинственным образом повстречали Рипу ван Винклю [5] в тот роковой день в Катскильских горах. Имя работника ей тоже понравилось своим

нелепым звучанием. Вот она и рассмеялась тихонько, когда протянула ему руку. Человек не обиделся. Он знал, что при знакомстве люди обычно смеются. Поэтому он тоже засмеялся, немного смущенно, но в то же время стараясь держаться раскованно, и посмотрел на протянутую ему ручку. С любопытством прищурился. Тщательно вытер собственные руки о штаны, но потом все же покачал седой головой:

5

Речь идет о рассказе Вашингтона Ирвинга «Рип ван Винкль» (1829).

– У меня руки-то сплошь в грязи. Не мыл еще.

И заковылял из комнаты, оставив Селину одну. Девушка растерянно посмотрела на свою протянутую руку. Грохот башмаков Хогендюнка по деревянным ступеням звучал, как топот кавалерии по мерзлому тракту.

Оказавшись в одиночестве, Селина отперла свой сундук и вынула из него две фотографии – кроткого вида мужчины в шляпе, чуть сдвинутой набок, и женщины, которая могла бы быть двадцатипятилетней Селиной, только без твердой линии подбородка. Она огляделась в поисках подходящего места для этих сокровищ, заключенных в кожаную рамку, и сначала шутя подумала, что их можно было бы поставить на холодный барабан, а потом и в самом деле определила их туда, потому что другого места просто не нашлось. С этой удобной точки они оба взирали на нее с вежливым интересом. Хорошо бы Якоб Хогендюнк смастерил ей полочку. Она пригодится для небольшой стопки книг и фотографий. Селина почувствовала приятное возбуждение, всегда возникающее у женщин, когда они берутся распаковывать багаж. Сам сундучок, запертый до этого дня, вызывал у нее предчувствие чего-то необыкновенного, что окутывает знакомые предметы золотистым ореолом, если достать их в новой обстановке. Она вынула аккуратную стопку теплого шерстяного белья, прочные ботинки. Извлекла помятое платье из темно-красного кашемира. Именно сейчас ей следовало бы пожалеть о столь необдуманной покупке. Но нет. «Никто, – подумала она, с удовольствием раскладывая платье на постели, – у кого есть темно-красное кашемировое платье, не может считаться неудачником».

Кашемировое платье лежало на кровати, фотографии были поставлены на барабан, одежда удачно развешена на прибитых к стене крючках и спрятана за ситцевой занавеской на веревке, стопка книг разместилась на крышке сундука. И комната сразу стала уютнее.

Снизу послышалось шипение: что-то жарилось. Селина умылась холодной водой в тазу, распустила волосы и потом снова их заплела перед мутным зеркалом над умывальником. Затем расправила пришитый к шерстяному коричневому платью жесткий белый воротничок и пригладила манжеты. Узкий лиф с баской она застегнула на все пуговицы от шеи до пояса. Ее прекрасная головка высилась над этим сложным основанием с такой грацией и достоинством, что чопорный наряд даже казался красивым. Юбка была пышная, приподнятая турнюром сзади, а спереди заложена складками. В те времена в женских платьях преобладала чрезмерная раздутость и одновременно столь же чрезмерная затянутость. Это было время кринолинов, позументов, пластронов, отложных воротничков, турнюров и других громоздких и неудобных приспособлений. То, что Селине все-таки удавалось быть изящной, стройной и подвижной в этом уродующем женскую фигуру одеянии, свидетельствовало о победе духа над материей.

Она потушила лампу и спустилась по крутой деревянной лестнице в неосвещенную гостиную. Дверь между гостиной и кухней была закрыта. Селина принюхалась. На ужин готовилась свинина. Потом она узнает, что на ужин всегда свинина. Всю зиму меню не менялось, и постепенно Селина начала бояться этого блюда: она вспомнила, как где-то прочитала, будто каждодневная еда отражается на человеческой внешности и грубая пища придает грубости чертам лица. Она со страхом стала разглядывать себя в мутном зеркале. Ее хорошенький беленький носик – может, он уже увеличился и огрубел? А глубоко посаженные карие глаза? Неужели сощурились? Красивые упругие губы стали шире? Но отражение в зеркале, как правило, успокаивало.

Стоя в темноте, Селина сначала немного колебалась, но потом открыла кухонную дверь. В облаке дыма она различила круглые голубые глаза, гортанные голоса, запах жареного жира, конюшни, мокрой глины и стираной шерстяной одежды, только что высохшей и принесенной в дом. В этот момент открылась входная дверь. Ворвался холодный воздух, заставив заклубиться голубой дым. Вошел мальчик с огромной охапкой дров для печки – смуглый, красивый и хмурый, он посмотрел на Селину поверх охапки. Селина встретилась с ним глазами. Двенадцатилетний мальчик и девятнадцатилетняя женщина вдруг ощутили взаимную симпатию, словно между ними пробежал электрический разряд. «Рульф», – подумала Селина и, даже не отдавая себе в этом отчета, сделала шаг ему навстречу.