Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака
Шрифт:
Прокурор. Вот как? Интересно.
Подсудимый. Я не убивал Габи! Я нарочно возвел на себя поклеп, чтобы взять старика в оборот.
Прокурор. Силен фрукт! (Крики, свист, топот.)
Председатель суда. Прошу тишины! Все это не имеет никакого отношения к настоящему делу. (К свидетелю.) Вы ничего не хотите добавить, мэтр?
Ответ. Нет. Я лишь высказываю пожелание, чтобы подсудимый был приговорен к смертной казни.
Сдержанное выступление адвоката гражданского истца, безжалостная обвинительная
К шести часам вечера присяжные после недолгого совещания вынесли вердикт.
Подсудимый не выказал ни малейшего волнения. Под устремленными на него взглядами всех присутствующих он все с той же сардонической усмешкой под тонкими черными усиками, которая не сходила с его губ на протяжении всех пяти дней процесса, едва заметно поклонился прокурору, чем привел в смятение не одно женское сердце.
Часть третья
I
Уже много месяцев Лежанвье и Жоэлла почти не разговаривали, если не считать редких «привет» и «пока».
Большую часть времени Жоэлла проводила у подруг — во всяком случае, так полагал Лежанвье, — лишь изредка разделяя с отцом трапезу; возвращалась она частенько за полночь и тогда, бывало, нетвердо держалась на ногах — во всяком случае, лестницу на второй этаж преодолевала с трудом, напевая при этом прилипчивый мотивчик.
Ни колкостей, ни стычек — лишь растущее взаимное равнодушие…
Поначалу Жоэлла еще предупреждала отца, куда направляется, пресекая всякую попытку отговорить ее. Потом она взяла привычку оставлять где-нибудь на столе мятые бумажки, которые Лежанвье находил всегда поздно, примерно такого содержания: «Я у Жессики… Катаюсь на катке „Молитор“… Ужинать не приду… До вечера, а вообще как получится…» Подпись: «Ж.»
Теперь она не утруждала себя и этим. Она просто отсутствовала, а когда случайно бывала дома, то казалась все более далекой, рассеянно листала журнал или отщипывала кусочки от булочки и смотрела всегда куда-то мимо отца, словно он стал прозрачным.
— Он хочет тебя видеть, — сказала она в один из вечеров, вставая после ужина из-за стола.
— Кто? — удивленно спросил адвокат.
— Тони.
— Ты ходила к нему?
Жоэлла промолчала, и Лежанвье пожалел, что задал этот вопрос. Как бы она узнала, если б не ходила?.. Но ведь это означает, что она не примирилась с потерей, продолжает испытывать что-то к Лазарю?
Жоэлла направилась к двери, на пороге обернулась:
— Так ты пойдешь?
— Не знаю, — с трудом выдавил из себя Лежанвье, подыскивая слова. — Не… не думаю.
— Почему? Боишься, что он тебя укусит?
Адвокат пожал плечами. С таким же успехом она могла спросить, не боится ли он зайти в клетку к хищнику.
— Нам нечего сказать друг другу, — ответил он.
— Полагаю, ему есть что сказать… Его прошение о помиловании отклонено. Скоро его казнят.
— Когда?
— На этой неделе.
— Откуда тебе это известно?
— Я навела справки.
— Этого не может быть! — возразил Лежанвье. — Приговоренный
— А я знаю. Сегодня среда. Казнь назначена на послезавтра, пятницу, на пять утра.
По окнам внезапно забарабанил дождь. С минуту кроме этого стука ничего не было слышно. Но Жоэлла была настойчива:
— Так ты пойдешь?
На этот раз уже Лежанвье, не отвечая, принялся отщипывать от булки кусочки. Сердце его колотилось в самом горле. Жоэлла некоторое время наблюдала за отцом, потом неспешно продолжала:
— Само собой, он тебя ненавидит. Ведь его осудили из-за тебя. Однако, как мне кажется, он все еще уважает тебя. «Просто передай ему, что я хочу его видеть, — сказал он мне. — И больше ничего не говори, он наверняка придет!» — Жоэлла запнулась. — Есть и еще кое-что, Вэ-Эл. Я тоже прошу тебя пойти…
— Но ведь… от этого никакого проку! Зачем?
Лежанвье считал, что его уже ничто не способно удивить. Оказывается, он ошибался.
— Чтобы ты увидел, как он изменился, — ответила Жоэлла. — Он… он стал стариком.
На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими сотрудниками краткую речь. Он оставляет адвокатское поприще, закрывает контору, продает дом на авеню Оша и перебирается в «Вязы». Возможно, будет путешествовать или засядет писать мемуары. Он никогда не забудет, чем обязан Сильвии и Анри, но обстоятельства вынуждают его с ними расстаться. Да им и самим нет никакого смысла связывать с ним свою судьбу.
Меран громогласно сокрушался, но, в общем, довольно быстро с этим примирился. При воспоминании о том, как его патрон, стоя за трибуной свидетелей, убеждал присяжных, что его бывший клиент никак не заслуживал оправдания, которого он же сам для него и добился, кровь всякий раз приливала к щекам Мерана. Как раз такое и называется «выдать профессиональную тайну», так что упреки патрону, высказанные защитником на процессе, и возмущение его коллег по сословию были вполне справедливы. Сказать об этом напрямик Мерану не хватило бы духу, но уже одного того, что на последнем процессе великому Лежанвье пришлось променять почетную скамью главы защиты на заурядную свидетельскую трибуну, в его глазах было достаточно, чтобы патрон оказался низринут со своего высокого пьедестала. Экзальтированная натура, Меран готов был сражаться и умирать за исполина духа, но уж никак не за обычного земного человека.
Сильвия Лепаж не сказала ничего — она поспешно вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы. Назавтра она как ни в чем не бывало продолжала отстукивать на машинке ответы на письма, отвечать на телефонные звонки. Но и письма, и звонки неизбежно становились все более редкими. «Неверный мой Париж…» — думала она, роняя слезы. Тщетно она пыталась затянуть текущие дела, привлечь внимание последних, самых нерешительных, клиентов к печальной судьбе своего патрона, «который этого не заслужил». Ее пришлось буквально силой выставлять из особняка на авеню Оша, когда он перешел к новым владельцам, но уже на следующий день она настойчиво нажимала кнопку звонка у двери «Вязов» — в туго облегающем ее новом костюме, на высоких шпильках, с портативным «Ремингтоном» в руке и с лицемерным заявлением, что она, дескать, осталась без работы и без сбережений.