Бом - Бом
Шрифт:
Придя к такому заключению, Андрею ничего не оставалось, как сделать следующий шаг и признать, что судьба – в подобном толковании – ничуть не определяет правил игры и пределов сцены, напротив, это право она оставляет за человеком. Удачные/яркие импровизации, как в случае с Нероном или Николаем Романовым (надо иметь не только мужество, но и отменный вкус, чтобы подписать отречение от престола именно на станции Дно), всеми, кто не лишён эстетического чутья, безусловно признаются шедеврами, однако провалов куда больше – «партнёр» то и дело стремится уйти от брошенного ему вызова. Человек делает вид, что вызова не было. Или же делает
«С этой точки зрения, – подумал Андрей, – совершенно бессмысленны заявления вроде „плохая выпала судьба“ или „судьба такая“ – в конце концов, на Страшном Суде судить будут не судьбу, а человека».
Далее Андрей подумал, что, по существу, только при условии готовности человека к дуэту с судьбой та распускает хвост и становится Судьбой с большой буквы. Партия её делается коварней, игра – артистичней. В таком слаженном дуэте в итоге выигрывают обе стороны: одна наглядно демонстрирует диапазон своих возможностей, в чём, вероятно, находит упоение, другая примером личной истории заставляет дерзко грезить студента/школьника, что тоже сладостно, так как по природе своей такого рода грёзы сродни ароматам жертвенника. При этом насколько в эстетическом плане личная история может быть блистательной, настолько в гуманистическом – ужасающей. Доблесть и силу духа судьба в своей игре не отделяет от жестокости и зверства – добро и зло Она разбивает в один омлет. Найдя достойного «партнёра», судьба благодарит его своей наивысшей благодарностью: вместо биографии она дарует человеку предание, которое зачастую включает в свою структуру, помимо подвига и величия, далеко не самую комфортную/безмятежную жизнь и не самую лёгкую/быструю смерть.
В итоге получалось, что судьба даёт человеку право выбора, включая право на отказ от права быть ею выбранным, но не позволяет ему в этом театре самому стать режиссёром. Одновременно самой себе она может позволить всё – она агрессивна, безответственна, беспринципна и разнузданна. Имей она как сущность человеческое воплощение, так что с ней можно было бы говорить на языке медицины и юриспруденции, её наверняка упекли бы в психушку. Оттого и все её неустрашимые «партнёры» в оценке обывателя зачастую выглядят по меньшей мере «людьми не в себе».
«Но какова метафизическая суть судьбы? – вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. – Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?» Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.
Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.
В зоомагазине «Леопольд» на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую – с кольцом и жёрдочкой – клетку, пачку отборного зерна «Вака» плюс медово-яичные палочки «Катрин» –
На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.
Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс – ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке – без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.
На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в «Либерию». В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента – филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно – рука уставала.
У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого – на полпуда – кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.
С клеткой, куда он посадил «Баку» и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в «Либерию», как волхв с дарами в вифлеемский хлев.
По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.
– И что она в нём нашла? – осведомился Секацкий.
– Дружочек, – с готовностью разъяснил Коровин, – она в нём нашла мужской половой х...й.
– А что это такое?
– Мужской половой х...й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, – это пенис с амбициями фаллоса. – Коровин хлебнул пива. – А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.
Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.
– Вы, как обычно, о высоком...
– Привет! – вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. – Хомячков завёл?
Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.
– Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, – сообщил Секацкий. – Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.
– В таких терминах обсуждать выбор женщины – это пошло. – Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.
– Ни хера это не пошло, – возразил Коровин с отменным доводом на языке: – Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.
– Я согласен с Сергеем – это не пошлость, – устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. – Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость – в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость – это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость – это упырь, пришедший попить у живого кровушки.
А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.