Бомаск
Шрифт:
Пьеретта кивнула мне и продолжала писать. Вот уж кто действительно умеет чувствовать себя повсюду хозяйкой!
Владелец скобяной лавки, что напротив, позвал Красавчика и попросил помочь ему завести грузовичок.
"Подожди меня, - сказал Красавчик (мы уже перешли с ним на "ты"). Пойду посмотрю, что там такое".
Он усадил меня в плетеное кресло позади Пьеретты, дал мне отвратительную сигарету с золотым ободком, которые он обычно курит, и вышел.
И вот я наедине с Пьереттой, у нее дома.
"Пьеретта, вы сейчас решите, что я самый отъявленный
"Что же вы еще натворили?" - спрашивает она не оборачиваясь.
А я, заметь, все сижу в этом плетеном кресле.
"Я тем более гнусен, что Красавчик - мне друг..."
Она вздрагивает, перестает писать, но все еще не оборачивается.
"Говорите", - сухо бросает она.
"Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились на том балу, который устроила ваша партия..."
"Только-то?" - говорит она.
Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой. Без негодования, без враждебности. Пожалуй, весело. И улыбка не насмешливая, а даже приветливая.
Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту улыбка исчезает с ее губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.
"Простите", - говорю я.
А меня шатает.
Тогда она вскакивает, осторожно отводит меня на место. Я покорно иду. И вот я снова сижу в этом плетеном кресле. А она стоит передо мной и внимательно глядит на меня. На сей раз в ее глазах нет прежней веселости. Скорее просто изумление. И капелька чувства. Нет, не чувства. Одна любезность, да, да, именно любезность.
А я смотрю на нее во все глаза, протягиваю к ней руки. Она берет мои руки в свои и аккуратно укладывает их на подлокотники кресла. Правда, мне показалось, что она на мгновение задержала в своих руках мои руки. А может быть, мне это только почудилось? Я весь покрылся испариной, меня зазнобило.
"Не шевелитесь", - приказала она. (Думаю, что именно в это мгновение ее руки задержали мои.)
Она отошла и направилась к стенному шкафчику.
Я не шевелился и смотрел на нее.
Она достала из шкафчика бутылку рому, и, как в кино крупным планом, я вдруг увидел на бутылке этикетку "Плантации Мартиники". Она налила рюмку рому и подошла ко мне.
"Выпейте", - сказала она.
В эту минуту меня пронзило одно воспоминание... Было мне тогда лет двенадцать-тринадцать, приближалась Пасха, вдруг мне показалось, что прежняя исповедь была сплошным святотатством, ибо я не посмел признаться священнику в кое-каких моих одиноких утехах. В страстную субботу я пошел к нашему лицейскому священнику. "Вы хотите исповедаться, дитя мое?" - "Да, святой отец". Закрыв лицо руками, я признался ему в своем грехе. Едва я успел выговорить роковое слово, как священник испуганно уставился на меня, - вид у меня был, должно быть, страшный. Я весь покрылся испариной и дрожал в ознобе. Он усадил меня в кресло, а затем заставил выпить рюмку рому.
И сейчас от того же ощущения стыда у меня мурашки пошли по телу. Я вырвал рюмку из рук Пьеретты и швырнул ее с размаху об
Пьеретта нахмурилась, ни дать ни взять школьная учительница, которую изводит сорванец-ученик.
В эту самую минуту возвратился Красавчик.
"Твоему другу стало плохо", - сказала Пьеретта.
"Он только с виду крепкий", - ответил Красавчик, изо всех сил хлопнув меня по спине.
"Проводи своего друга домой", - сказала Пьеретта.
"А что, тебе действительно плохо?" - спросил Красавчик.
"Сейчас уже лучше", - ответил я.
Я поднялся. Красавчик хотел было взять меня под руку.
"Нет, нет, - сказал я, - я отлично дойду один".
И в доказательство я прошелся по комнате.
"Гораздо лучше", - подтвердил я.
"Давай-ка я тебя все-таки провожу", - настаивал Красавчик.
"Да нет же, нет, мне гораздо лучше", - повторил я.
Я поклонился Пьеретте.
"До свидания, Пьеретта Амабль. Извините меня за доставленное беспокойство. Простите, пожалуйста..."
"Да не за что", - со смехом ответила она.
"Ты действительно сможешь дойти один?" - снова спросил Красавчик.
"Все в порядке, - ответил я.
– Привет, Красавчик!"
Я направился к двери. Пьеретта обернулась ко мне.
"До свидания, Филипп Летурно", - произнесла она.
Я возвратился домой и лег. И, как наказанный ребенок, я начал было потихоньку рыдать, но тут же заснул.
Проспал я десять часов кряду. Это письмо я начал сразу же, как встал с постели. Сейчас уже полдень. В три часа у меня свидание с Красавчиком, мы собирались поудить форелей. Не пойду.
Филипп.
P.S. Последнее время я тоже не имею никаких известий от матери. Знаю только, что она уже третью неделю гостит в Нью-Йорке у "моей" тети Эстер.
P.P.S. Предположим, что сразу же после моего ухода Пьеретта рассказала Красавчику о моем признании в любви. Впрочем, не думаю. Ее молчание, когда он вошел в комнату, самый тон ее, когда она произнесла: "Твоему другу стало плохо", - все это имело целью скрыть мое волнение и сблизило нас как "сообщников", так что он мог бы поставить ей это в вину.
Передумал. Иду на рыбалку. Предлагаю на твое рассмотрение две гипотезы.
Первая, и наиболее вероятная, - Пьеретта ничего не сказала. Ничто, следовательно, не изменилось в наших отношениях с Красавчиком. И я могу вести себя с ним, как и прежде, хотя бы для того, чтобы сохранить возможность еще раз побывать у Пьеретты.
Будет даже "нечестно в отношении Пьеретты" не встречаться с Красавчиком. Он, чего доброго, заподозрит, что вчера между нами что-то произошло, а она ведь хотела от него все скрыть. И кто знает, не разыграется ли тогда сцена ревности, а Пьеретта всячески старается избегать таких сцен. (Пьеретта Амабль - честнейшая из женщин, но даже она так естественно сумела скрыть от своего неожиданно вернувшегося друга, что я признался ей в любви. Каждый мужчина, будь он даже идеальным воплощением мужской выдержки, непременно бы выдал себя.)