Бомаск
Шрифт:
Вторая гипотеза. Пьеретта все ему рассказала, но он считает меня ребенком, и оба только посмеялись надо мной. Красавчик или явится на свидание, или нет. Приду я или не приду на рыбалку, от этого дело не меняется.
Вывод: я "должен" пойти на рыбалку, как мы условились с Красавчиком.
По здравом размышлении первая гипотеза, то есть что Пьеретта вообще промолчала, кажется мне наиболее вероятной. Когда я уходил, она сказала: "До свидания, Филипп Летурно".
"До свидания", следовательно, она не намерена прогонять меня. Вот это-то и подтверждает, что мы с ней теперь вроде как "заговорщики".
Я бы, конечно, предпочел услышать "до свидания, Филипп",
P.P.P.S. Если Пьеретта скоро станет моей, как можно предположить из всего вышесказанного, мы тут же приедем к тебе на Капри.
Филипп.
ПИСЬМО XVIII
Натали Эмполи Филиппу Летурно
Капри, октябрь 195... г.
Я тоже, Филипп, покрываюсь испариной и тоже дрожу от озноба. Но это потому, что я слишком много времени проводила под водой, выслеживая моего единственного друга.
Даже солнце Капри не способно меня согреть. Врач категорически запретил мне оставаться на побережье. Сейчас уезжаем в Сестриер (Пьемонт). Пиши мне туда до востребования.
Твой Красавчик прав. Мы оба с тобой не такие уже крепкие, как кажемся на первый взгляд.
Целую тебя.
Натали.
ПИСЬМО XIX
(Это письмо разминулось с предыдущим.)
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, октябрь 195... г.
Я негодяй.
Красавчик - мы с ним только что встретились - был какой-то не такой, как всегда.
"Ну что?
– спросил он меня.
– Тебе лучше?"
Нет, говорил он вовсе не насмешливым тоном. Казалось, его мучит какая-то мысль. Не знаю даже, расслышал ли он мой ответ.
Против обыкновения он не смеялся своим обычным смешком по любому поводу, в уголках его глаз не вспыхивала лукавая искорка, так смущавшая меня в первое время нашего знакомства. Не похоже было также, что на него снова нашел приступ тоски по родине; признаюсь, я всякий раз в подобных случаях надеюсь, что он возьмет да и сядет в первый отходящий в Геную поезд, и Пьеретте останется одно: принимать меня у себя, чтобы говорить с лучшим другом дома о неверном любовнике. В такие дни Красавчик подолгу молчит, а потом вдруг начинает рассказывать какие-нибудь случаи из своей партизанской жизни, о забастовке в Генуе, о браконьерах Абруццо, и постепенно к нему возвращается обычная "шустрость". Ибо у него есть "шустрость", как есть у него и свой особый "подход" ко всему на свете. Пожалуй, впервые я понял и осознал всю прелесть простонародных выражений. В иные дни он так меня оживляет своей "шустростью", что я почти забываю о Пьеретте Амабль.
Но сегодня было что-то другое. Красавчика, казалось, грызла какая-то печаль, беспокоили "неприятные хлопоты", как выражаются гадалки; видимо, ему выпал валет пик.
Мы ловили на червяка с грузилом: свинцовое грузило, а двадцатью сантиметрами выше - мотыль, он нацеплен на крючок посередине и поэтому отчаянно извивается. Стоя в резиновых сапогах посреди потока, по колено в воде, я забрасываю червяка в пенистую воду, а она перекатывает его с камня на камень, тащит от ямки к ямке. Если на пути моего червяка попадается форель, она может выпрыгнуть из воды или не выпрыгнуть, схватить крючок или не схватить, порвать леску или не порвать. Наконец мне удалось вытащить форель величиной с ладонь: под руководством моего друга Красавчика я становлюсь заправским рыбаком. Возможно даже, я не испугался бы теперь и твоего приятеля ската.
Чуть
Я тоже не совсем удачно забросил удочку и вынужден был подойти поближе к берегу.
"Ты когда-нибудь ревновал?" - вдруг спросил он меня.
"Случалось", - ответил я уклончиво.
Сердце мое бешено билось. Значит, Пьеретта рассказала ему все.
"А я, - продолжал он, - никогда не ревновал".
Он кончил чинить удочку и взялся за леску, чтобы закрепить петлю. Леска порвалась, впервые в жизни порвалась в его руках.
"Porca madonna!" - буркнул он.
Я стоял и думал: "Неужели он ревнует ко мне? Если он ревнует ко мне, стало быть, видит во мне опасного соперника, значит, Пьеретта вовсе и не думала смеяться надо мной, а, очевидно, выдала свое отношение ко мне каким-нибудь неосторожным словом, жестом, взглядом". День был жаркий, но в тени огромных деревьев, которые обступили берега Желины и сомкнули над водой свои ветви, стояла упоительная прохлада. Я вдруг возликовал.
Внезапно удилище натянулось. Неужто форель? А может быть, коряга? Я тихонько повел. Удочка согнулась, но, слава богу, не сломалась. Однако я чувствовал, что крючок зацепился за что-то крупное. Удочку потянуло к яме, где раньше удил Красавчик. Я отпустил леску.
"Держи, не упускай!
– закричал Красавчик.
– Еще зацепится за какую-нибудь чертову корягу. Да ты тихонько, тихонько тащи, а то порвешь!"
То, что зацепилось за крючок моей удочки, и то, что я пытался тащить потихоньку, как советовал мне Красавчик, забилось в ямку и было неколебимо, как скала.
"Да ты тихонько, тихонько", - кричал Красавчик.
Он спрыгнул в воду и пошел ко мне, скользя на мокрых камнях.
"Не шевелись, - командовал он, - не тащи, а только держи крепче..."
Он подлез под прибрежный утес, погрузил до плеча руку в яму и вытащил вместе с моей удочкой огромную форель. Весом больше фунта. Такая чудесная рыбина попалась мне впервые. Помнишь, мама подарила мне ко дню моего восемнадцатилетия маленький "сальмсон", и я верил тогда, что если я выведу машину из гаража и зеленый свет на перекрестке немедленно укажет мне свободный путь, то весь день будет счастливым. Вот и моя форель сыграла в данном случае роль зеленого света.
Но крючок все-таки сломался, когда я вытаскивал его из пасти форели. Я сел на берегу возле Красавчика. Мы долго молчали. Потом вдруг он заговорил:
"Я прекрасно знаю, что между Пьереттой и Миньо ничего нет. Но Миньо mi secca... Как это по-вашему, по-французски, сказать?"
"Раздражает меня", - пробормотал я.
"Вот именно, - подтвердил он.
– Миньо меня раздражает".
Я тоже был убежден, что между Пьереттой Амабль и Миньо "ничего нет". Не знаю почему, но у меня была в этом твердая уверенность. Однако меня больно уязвила мысль, что он ревнует вовсе не ко мне, и поэтому я решил его не разубеждать. Я только покачал головой и многозначительно промолчал.