Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина
Шрифт:
Победила Мишкина позитивная страсть.
– - А-а-а...пошли, -- решительно, по остап-бендеровски, скомандовал Ломоносов и засеменил к центру города.
– - Пошли, пошли, сынок, борща похлебаем... Хошь борщика?.. А, старик?.. По глазам вижу, хошь! Может и котлетку повезет...
– - и он еще более ускорил шаг. Шкалик шел в фарватере. Был тот, необъяснимый в природе миг, когда сводятся внезапно все концы, или сходятся все начала, и вот-вот щелкнет, сработает момент отсчета, и там, дальше, в неведомом засасывающем времени, уж все пойдет по наезженной, приработанной, и пусть не новой, но достаточно надежной колее. Сойдутся ли звезды на небе, получат ли сестры по серьгам, проснется ли спящий вулкан-- словом, что-то
Мишка Ломоносов пересек сквер и круто ломанулся в двери партийного заведения: туда, где в нижнем, подвальном, помещении функционировала дразнящими ароматами образцовая партийно-советская пищевая точка -- "Кафетерий". Мишка тормознул перед тюлевой дверью, как бы потеряв на мгновение равновесие, но на самом деле -- оценивая ситуацию, и, конспиративно указав Шкалику на столовую стойку: "Жди здесь", сунул ему свою палку и молодцевато пошел к раздаче.
Давно не бывали в кафетериях? И не помните запахов, шибающих в самую селезенку, вызывающих аморальный аппетит, тягучую и шипящую слюну? Забыли поручни из водопроводных труб и стены, окрашенные цветом хаки, округлые пластиковые столики? А не беленные с прошлой пятилетки потолки, полы с выщербленной метлахской плиткой, ежедневно повергающие посетителей в легкий предобеденный транс?! И, конечно, кассу, установленную в конце раздачи по всем уставным правилам размещения станкового пулемета.
У кассы рассчитывался толстяк со стриженными рыжими волосами, кажется, заслуженный директор швейного предприятия. Как и все заслуженные, он предпочитал обедать только здесь, на кухне коллектива, давно уже борющегося за звание высокого уровня обслуживания. Мишка зашел к нему с тыла и замер в непринужденной, но явно выжидательной позе.
Шкалик напрягся. Рядом, за соседней стойкой, поедала сосиску с вилки, оттопыривая всевозможные пальцы, манерная дама, "Цыпа на цырлах, - мельком подумал Шкалик.
– Может, из когорты народного контроля, а может из органов, курирующих торговлю". Она брезгливо морщилась на шкаликов запах, и торопилась доесть сосиску, перестав жевать хлеб и спешно запивая мясо компотом. Шкалик скромно не смотрел ей в рот и даже равнодушно не втягивал запах горячего мяса в нос, просто онемел. И напрягся, наблюдая за манипуляциями закадыки. Мишка тем временем побледнел и зябко повел плечами, передернулся, однако, уже в следующее мгновение, как фокусник на манеже, поднял вверх обе руки и потряс кистями. Аккуратно, нервно подрагивающими пальцами левой руки он оттянул книзу обшлаг мешающего пиджака и оголил кисть правой руки.
Затем решительно, как Иоан-креститель в иорданскую купель, шагнул к рыжему толстяку, взглядом выбирающему место за стойкой, и в одно мгновение погрузил свой грязный, махрово-желтый, несоразмерно-большой, с безобразным ногтем палец, в ... тарелку! с борщом на подносе толстяка. И потряс кистью.
Шкалик похолодел в одно мгновение. Он смотрел, видел, но не верил своим глазам. Да и как тут поверишь? Не каждый день приходится бывать в театрах и в классических спектаклях переживать гоголевские паузы. Никогда не ждешь от жизни шокирующих выпадов, таких, как крепкого матерка, как нелепого кирпича с карниза. Секунда, другая... Возможно даже минута тянулась эта мизансцена в пищевой точке, пока Мишка терпел боль от горячего борща и держал паузу. Но когда-нибудь... вот-вот... является и развязка.
– - Будешь?
– - Обыденно просил Мишка, глядя толстяку прямо в глаза. И застенчиво улыбнулся выщербленным ртом.
– - Не-ет..., - отрицательно промычал ошеломленный человек, не в силах избавится от Мишкиного гипноза. Мишка, так же обыденно, как снимал кирпичи, вынутые из обжиговой печи, снял с подноса тарелку с борщом и понес, слегка поплескивая, к Шкалику.
Шкалик оторопело уставился в добытый борщ.
Толстяк с шевелюрой, внезапно потяжелевшей до
Мишка же, не теряя формы, не упуская достигнутого вдохновения, вновь засеменил к раздаче. И -- замер. "Надкусит!" -- сообразил Шкалик.
– - "Бля буду, надкусит...".
– Ка-ра-ул...- почему-то шепотом, нараспев закричала "цыпа на цырлах". И тут же стремглав кинулась из кафетерия.
Шкалик вздрогнул и осторожно покосился окрест. На него пронзительно смотрел пожилой мужчина с раскосым разрезом утомленных, но добрых глаз. А, возможно, его пронзительное внимание было не предназначено Шкалику лично. Лениво пережевывая пирог с капустой, мужчина не менее лениво, а в то же время внимательно обозревал тесную перспективу кафетерия. Большинство посетителей не замечало промысла Лома. Не заметило и маневр недообедавшей дамы. Они не замечали, казалось, никого вокруг, и даже свое собственное присутствие. Иные, что-либо заметившие, и особенно происшествие с шевелюристым толстяком, стыдливо прятали глаза в тарелки с борщом, и с пробудившимся аппетитом поглощали сбереженный обед. С двумя пирогами на тарелочке, недожеванными по лени, или другой уважительной причине, пожилой мужчина направился из-за своей стойки к выходу. И проходя мимо Шкалика, неловким движением поставил тарелочку на стойку.
– Э-э, ты чё, батя?
– изумился Шкалик - забери...тормозок.
Но мужчина торопливо вышел в дверь. Вместо него протиснулись в заведение две округлые дамы - одна в след другой - и пресекли порыв Шкалика, попытавшегося вернуть недожеванные пирожки. Равнодушное внимание встретило округлую пару так же невидяще, как и проводило пожилого батю. И только лишь Шкалику все эти безмятежные маневры внезапно так рванули сердце, как рвет его иногда внезапная обида, или упущенное счастье. "Почему так смотрел на меня этот... батя? Почему принял за... бомжа?
– Шкалику стало не по себе. Он снова обозрел зал и наткнулся взглядом на закадыку.
– Лом...- негромко позвал Шкалик.
– Завязывай.
– Ты чё, в натуре... надкусишь?
– но это был только ошеломленный шепот губ. И Мишка Ломоносов не слышал ни "караула" спешно удалившейся "Цыпы", ни горячего отзыва корешка. Эйфория удачи овладела им. С подноса застенчивой комсомолки он вдохновенно снял тарелку с сардельками, а со стойки свободной рукой - стакан кофе. И, широко улыбаясь выщербленнозубым ртом, поплыл к стойке. Шкалику ничего не оставалось, как не менее глупо улыбнуться навстречу закадыке.
Обиженная комсомолка, ничего не понимая, затормозила перед кассой. В её пытливом взгляде стояла мука. Кто? Что?!. Почему?!. именно с нею всегда происходят...случаи? Она огляделась вокруг и, не обнаружив никакого землетрясения, попятилась против очереди, преодолевая одного соседа за другим. И, дотянувшись до новой тарелки с сардельками, также тупо-упорно протиснулась на свое место. Очередь обреченно молчала. Она, эта советская очередь, что-то увидела, что-то подозревала, но предпочитала в этой криминогенной ситуации ослепнуть, оглохнуть, а главное, онеметь.
Мишка Ломоносов водрузил на стойку добытое пропитание, словно знатный, охотничий трофей. Мимолетно взглянув на Шкалика, уловив его одобрительную гримасу, добытчик сделал очередной заход. Он шел вдоль стойки, как натасканный на уток спаниель, держа нос по ветру. Остановил свой взгляд на булочках с маком, горой возвышавшихся на подносе, прямо перед амбразурой кассы. На мгновение Мишка отпрянул, но достигнутый успех, как триумф победителя, не позволил дать волю сомнению.
– Подайте...четыре, - неизвестно у кого попросил Ломоносов, указывая тем же грязно-кривым пальцем на булочки.