Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина
Шрифт:
Мама Нина - женькина родительница - миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, носившая роскошную русую косу до пояса, а в остальном - лишь незамужняя и недоучившаяся студентка провинского профтехучилища, еще год назад ничего не знала о таинствах любви и причинах беременности. И, не догадывалась о своей первородной роли в замысле нашего повествования. Да и нам не являлись ни пророк, ни оракул, и не вещали полномочные деревенские волхвы о зарождении замысла, развитии сюжета, о черном и белом в коллизиях и перипетиях нашего криминогенного повествования. Ничего не предвещало прискорбной легенды. Нина полнокровно жила-была в самом центре запойного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под
Её родители угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно и - помыться. И происходило это не в Крыму, не в дыму хмельного угара на святую Троицу, а среди самых обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких на недолгие сорок дней. Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про внучку Нину ненароком забыли. А она в кромешном одиночестве выживала - на госпособие, да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе, или даже в целом мире. А если и были какие-либо необыкновенные обстоятельства, предупреждающие череду немыслимых коловращений судеб, то едва ли кто придавал им апокалиптическое значение.
...Приближались осенние Праздники. Общественное торжество! Первая сопричастность к компании... Да что мы водим вас за нос изнанкой пивной пробки! Не пора ли распочать?...
Нина "залетела" на урожайной августовской неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. гнусный язык... заскорузлое слово... а стиль, слог! Впрочем, если бы мы знали и умели, нашему повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по туманным страничкам. Не плодили бы мы прорвы лишних подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой эпитетов и метафор... Но поздно.
Начало положено. Жребий брошен, как очередной булыжник пролетариата. История зачата. И да свершится предопределенное.
Мама Нина вынашивала нечаянный плод скрытно и обыденно, точно капусту в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было.
Немало погрешив против истины, можно было бы здесь раз и навсегда оговориться, мол, не было у Женьки отца - в прямом смысле слова. А в противном - переносном - не повезло на пап. Папы - все, как один - Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папы Гриша, Юрок и Витёк, спустя рукава воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папа - Саша Шкаратин, усыновивший и давший свою фамилию отчим, не состоялись в высоком своем предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька своего родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошел в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции желтый чемодан с "приданным", но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну разве что отодвинет небрежным движением пацана, вертящегося под ногами. Ну иногда хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: он не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Правда, ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился лишь до первой затрещины, которую Гоша без причинно закатил "сынку" и которую захватила мама Нина. С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию "отец", поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением "папа".
Но маниакальные поиски истинного отца, и установление возможного отцовства, неожиданно для нас самих, обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту. А ведь Нина, или Женька, уродившиеся в свое время и в своем месте, не отмеченные знаковым событием судеб, хотя бы родинкой на приметном
У родильной постели несмышленой роженицы, в ночь появления в бренный мир запойного Провинска нашего избранного героя, не было ни души. "Чижолая" на живот Нина до последа не верила в свое возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорожденных младенцев, о жертвенной роли женщины - родильницы. Но чтобы это случилось с нею?!!
Обретенный житейский опыт подсказывал ей всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина... И главная неотвратимость - роды. Да и все последующие пеленки-сопленки... И только одно лишь чувство - необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезенки - на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.
По случаю всенародных Торжеств природа ликовала. Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солнце нещадно палило опьяненные радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Все равно хорошо! Парочки, семейные стайки горожан валили на площадь Пушкина. Здесь, в старой части города, по наезженной традиции, каруселился главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийность. Торговые столы угощали мясом, пивом и крашенными кренделями. Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодетельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуемная радость большинства удручалась единичными отщепенцами. Возможно, и в веселом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Возможно, в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!
Одни лишь стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, скучно зевали в ожидании своего часа. И даже красные плакаты не вызывали в них беспричинной веселости.
Нина, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинешенькая. Эти "проститутки сокомнатные", Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. Нина же, сирота безродная, в свою деревню езживала только за пособием.
На мосту за Ниной увязался Гришуня, "чувак" из кульпросвета. На "кульковских" танцах, куда девчонки из "сельхоза" иногда проникали на праздничные вечера, долговязый Гринька иногда приглашал на шейх. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ё-ёй! Нина теряла равновесие духа. А иногда и - тела.
– Ты куда?
– Для поддержки разговора спросил парень.
– А ты?
– Не растерялась Нина.- Может, на рыбалку?
И молча пошли рядом, составив еще одну людскую стайку спешащих на Торжество.
– А де другие чувихи?
– Модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.
– А я знаю?
– Не ласково обошлась девушка.
Возле церкви, под сенью тополевой аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной пестроты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина сомлела, но виду не подала, и руку решительно не отвела.
– Хочешь мороженое?
– Напрямик спросил парень строптивую диву.
– Хочу, - так же прямо ответила дива, слегка помедлив в речах.
– ты, что ли, угостишь?