Борьба за мир

Панферов Федор Иванович

— У Наполеона есть чему поучиться, — вмешался Макар Петрович, постукивая костяшками пальцев по столу.

— В военном деле? А во имя чего?

— Во имя блага народа, Николай Степанович.

— Но ведь немецкие генералы тоже учатся у Наполеона военному делу. А во имя чего?

«Ох ты, как он поворачивает, — восхищенно подумал Анатолий Васильевич, любовно посматривая на Николая Кораблева, — оказывается, он не просто директор», — и вслух:

— А ну, давайте. Давайте, Николай Степанович. А то у нас тут полковник Троекратов действительно объявил монополию

на Гегеля.

— Я понимаю, — смутясь от слов Анатолия Васильевича, продолжал Николай Кораблев, — я понимаю и целиком принимаю, что Маркс, Ленин — гениальные люди, или тот же Дарвин, или наш Павлов, или супруги Кюри, открывшие радий. Но Гегель? Почему Гегель гениален? Я никак не пойму. Может быть, потому, что он считал прусскую феодальную монархию последним и высшим этапом развития человеческого общества?

— Но ведь он это утверждал под конец своей жизни, — почему-то краснея, проговорил Троекратов.

— Ага! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Под конец? А конец…

— Всему делу венец, — определил Макар Петрович.

Тощев снова и еще сильнее ударил хлыстом по голенищу и высказал то, что он хотел сказать вначале:

— Я Гегеля не изучал, но с удовольствием его раздолбаю.

Анатолий Васильевич залился звонким смехом и, протянув руки к Тощеву, показывая на него, выкрикнул:

— Гегеля! Гегеля хочет из артиллерии раздолбать! Нет, ты уж его не тронь, Гегеля… а вот фашистов долбай до той поры, пока из них икра не полезет, как говорили у нас в гражданскую войну.

— А вы, Николай Степанович, не хотите также раздолбать Гегеля? — с задиринкой спросил Троекратов.

— Генерал сказал в шутку, — ответил Николай Кораблев.

— А вы?

— Я не артиллерист.

— Но хотите выкинуть Гегеля из истории?

— От этого ничего не изменится, если я поступлю так, — Николай Кораблев рассмеялся, ясно понимая, к чему клонит Троекратов, и добавил, видя, что все слушают его с большим вниманием: — Не отрицаю, что Гегель на каком-то этапе был учителем Маркса, не отрицаю, что на каком-то этапе было трудно понять «Капитал» Маркса без знания Гегеля.

— Ну вот. Ну вот, — подхватил Троекратов.

— Вы не радуйтесь заранее, — подчеркнул Николай Кораблев. — Ведь надо же понять, особенно вам, философам, что прошло столетие, за это столетие появились такие вершины, как Ленин. Он научил нас разбираться в «Капитале» Маркса… а за это время мы еще увидели и другое: Гегель принес немало вреда народу, или тот же Кант. Ведь в Германии на Канта молятся. И вы тоже?

— Ну вот, ерунда какая.

— А тогда почему же — Гегель гений, Кант гений?

— Эх! Эх! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Зажал! Взял за жабры!

Тогда Троекратов, бледнея, сказал:

— Мы с вами как-нибудь поговорим вдвоем.

— Зачем же вдвоем? Надо вот здесь. Большой философ должен быть и большим политиком. Если учение того или иного, как вы говорите, гения приносит вред рабочему движению, то учение этого «гения» надо жестоко критиковать, а не преклоняться перед ним.

— Вот, — подхватил генерал Тощев. — Вот я и говорю: я этих гегельянцев и кантианцев,

что собрались по ту сторону линии фронта, с удовольствием раздолбаю.

Все притихли, ожидая, что Анатолий Васильевич снова рассмеется, но тот сказал:

— А ведь генерал в большой степени прав: по ту сторону немало кантианцев и гегельянцев.

В комнату вошел еще генерал. Анатолий Васильевич сразу стал каким-то совсем другим — напряженносерьезным. Вошедший генерал, пожалуй, был такого же роста, как и Макар Петрович, но очень худой и седой. Когда он на секунду задержался у порога, то Николаю Кораблеву показалось, что он в очках. Но очков не было: на бледном лице горели глубоко запавшие черные глаза. И тут же Николай Кораблев увидел, что генерал еще совсем молодой, и еще он заметил, что к этому генералу все относятся по-доброму, тепло. А генерал прошелся и сел на кровать Макара Петровича. Тощев вскочил со стула и, подвигая его генералу, сказал:

Товарищ член Военного совета, вам там, вероятно, неудобно сидеть.

Удобно, — ответил тот глуховато-усталым голосом. — Сидеть везде удобно. Впрочем, есть места, где и неудобно, — в тюрьме, например, — он слегка засмеялся, затем обратился к Николаю Кораблеву, и, все еще не остывший от шутки, сказал: — А вам-то я и не отрекомендовался. Ну, генерал Тощев уже сообщил, — член Военного совета армии, а фамилия почти такая же, как и ваша, — Пароходов. Вы, Кораблев, а я Пароходов — тоже корабль, — он повернулся к Анатолию Васильевичу и спросил: — Был у тебя офицер?

Был. Был, — торопливо ответил тот.

Хорошо. Очень хорошо, — намекая на что-то проговорил Пароходов. — А теперь начнем? Начнем, Макар Петрович, — и снова обратился к Николаю Кораблеву: — Хорошо познакомились с Макаром Петровичем. Дивный мужик. Одно время был председателем райсовета в Москве, затем окончил военную академию, а теперь начальник штаба. Вон где! A-а! Макар Петрович!

А он? А он — секретарем райкома в том же районе, — почему-то рассмеявшись, бася, выпалил Макар Петрович. — Бывало, по воскресеньям на рыбалку вместе ездили, — он смолк, как всегда резко сжал губы и, достав из портфеля огромную карту, при помощи Тощева повесил ее на стене.

Пока вывешивали карту, Николай Кораблев тихо спросил Троекратова, кивая на Пароходова:

Молодой, а побелел, как дед. Что с ним?

Трагедия страшная, — так же тихо ответил тот. — В Ефремове — тут неподалеку городок — фашисты растерзали его семью: жену и двоих ребят; одному-то уже было лет шестнадцать. Вот с тех пор. Ну, давайте слушать.

5

Карта была испещрена особыми штрихами — синими, красными, зелеными, черными, — и еще туда и сюда рвались густые, жирные стрелы. Иные из них метили в лоб Орлу, другие — куда-то в сторону, в обход Орла и дальше, минуя Брянск. А тут, на реке Зуше, все было разрисовано кружками, квадратиками, пирамидками. Так же все было разрисовано и по ту сторону реки и особенно густо под Орлом и за Орлом. А вот и знаменитая «колхозная конюшня». Она перекрыта штрихами раза три-четыре.