Борьба за мир

Панферов Федор Иванович

Затем в боях от Царицына до Черного моря как командир полка прошел Анатолий Горбунов. Отсюда он вернулся на Волгу, в город Хвалынск, чтобы повидать ту, о которой мечтал. И он встретил ее — Нюрочку. Преждевременно постаревшая, брюзжащая на революцию, она только и сказала:

Проклинаю… вас вместе с ними.

А математик Кулаков, словно помешанный, зыркнул на него глазами и таинственно произнес:

Слыхал и в точности знаю — большевики по всем крупным городам расставили виселицы. Сто фабрик перевели на выработку железных виселиц. Железных, чтобы не сгнили, заметьте.

Все-все,

как по книге, читает Анатолий Васильевич. Вот снова Москва. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Отгремели пушечные раскаты. Страна вступила в полосу мирного труда. Тут бы и уйти из армии, но вызвал Сталин, посоветовал:

Математики у нас найдутся. Ученые военные нам позарез нужны. Поступайте в академию.

И военная академия окончена. Встретился с Ниной Васильевной — с лучшим товарищем в горестях, бедах и радостях. Но сбросить бы военный мундир. Конечно, теперь поздно поступать в университет. Какой уж университет, когда вот-вот хлопнет сорок пять лет! Осталось одно: забраться куда-нибудь под Москву или на юг, построить дачку, приобрести библиотеку, заняться чтением, а главное — математикой…

В тысяча девятьсот тридцать девятом году Анатолий Васильевич снова встретился со Сталиным и сказал:

Иосиф Виссарионович, мне скоро пятьдесят…

Что ж, юбилей справим.

Спасибо. Но, может быть… Может быть, отстать от военного дела? Все-таки тянет любимое — математика.

Сталин некоторое время расхаживал по кабинету, раскуривая трубку, затем проговорил:

Хорошо.

Анатолий Васильевич радостно подумал: «Вот и я у себя: математик».

Хорошо, — повторил Сталин. — Мы, конечно, во много раз стали сильней старой России… но… но ведь капиталисты еще не слабее нас? Вы уйдете из армии, займетесь математикой — любимым делом. Неплохо. Другой уйдет из армии, займется историей — любимым делом. Неплохо. Третий уйдет из армии, займется географией — любимым делом. Неплохо. Разве среди нас есть такие, для кого война — любимое дело? Мы люди мирного, творческого труда: перестраиваем общество на коммунистических началах. Хорошее дело. Но капиталисты ненавидят нас и готовят на нас войну. И навяжут нам ее, хотим мы этого или не хотим. Нет, не советую вам уходить из армии. Придет время, займетесь и математикой, а я буду приезжать к вам и выслушивать вас, — дружественно закончил Сталин.

И вот снова война — свирепая, страшная.

Любил ли он, Анатолий Васильевич, военное дело так же, как, например, любил математику? Нет. Военное дело для него являлось обязанностью, священным долгом перед народом, перед партией… а так — построить бы где-нибудь дачку, приобрести библиотеку и читать, читать. Читать и работать над математическими проблемами.

3

Нет, мы обязательно заимеем дочку или сына, Нинок, — проговорил Анатолий Васильевич, поднимаясь с пруда в гору, ведя под руку Нину Васильевну, чувствуя себя при этом совсем молодым.

Нина Васильевна соглашается и еле слышно смеется.

Ты знаешь, Нинок, недавно указ вышел: генералам в отставке отводится гектар земли под дачу. Представляешь, гектар? Это такой обширный участок! Мы попросим где-нибудь на юге.

В

Сочи, Толя.

Нет. Лучше в Гурзуфе. В Сочи комары.

А в Гурзуфе?

Говорят, там нет такого добра.

Ну в Гурзуфе, — соглашается Нина Васильевна. — Как только закончится война, так и переедем в Гурзуф.

Все это, конечно, слышит Галушко. Он идет позади них и про себя решает:

«Мы с Грушей туда же переедем. Генерал не покинет нас. Ну как же? Войну вместе, а тут — прочь? Да и что они без меня сделают? Какую уж там дачу — шалаш не построят».

Анатолий Васильевич, как бы подслушав думы Галушко, поворачивается к нему.

А ты, Галушко! Поедешь с нами? Конечно, и Грушу возьмем. Или без Груши? Может, другая приглянулась?

Галушко стесняется, опускает глаза и от волнения не говорит, а шепчет:

— Со всим хозяйством з вами, товарищ генерал, — встрепенулся: — Товарищ командарм, к вам офицер от командующего фронтом.

Из машины выбрался офицер связи от Рокоссовского.

Товарищ генерал-лейтенант. Важнейшее сообщение.

Всякий раз при появлении офицера от Рокоссовского у Анатолия Васильевича усиленно начинает биться сердце: офицер вез что-то особенное. Сейчас сердце забилось еще сильнее: сам Анатолий Васильевич ждал особенное. Вот почему он торопливо произнес:

Нина, иди собирай обед.

Нина Васильевна и Галушко послушно скрылись в хате, а офицер и Анатолий Васильевич отошли в сторону. Офицер полушепотом сообщил:

От Верховного Главнокомандующего получено: «Между вторым и шестым июля немцы выступят». Все, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите идти?

Анатолий Васильевич ничего не ответил и пошел с хату, вдруг согнувшись, как будто на него свалилась тяжесть. Войдя в комнату, он, через силу улыбаясь, проговорил:

Ага! За столом уже? Давайте! Давайте! Проголодался я. Кстати, какое сегодня число? Ага. Второе. Завтра третье, четвертое, потом пятое, десятое. Хорошо. Очень хорошо. Где же витамин, Груша? Что, мне самому за ним бежать? — тоненько и обиженно вскрикнул он.

Бутылочка с витамином стояла на столе, только не на обычном месте, около прибора Анатолия Васильевича, а чуть в сторонке. Макар Петрович подал ее Анатолию Васильевичу, и тот, не извинившись перед Грушей, начал капать жидкость в рюмку. Все удивленно, встревоженно посмотрели на него, особенно Нина Васильевна, но никто ничего не сказал. Так, в молчании, и прошел весь обед. А когда обед кончился, Нина Васильевна осторожно, словно боясь кого-то этим потревожить, пододвинула Анатолию Васильевичу карты. Тот машинально взял колоду, долго с треском мял ее, затем вдруг раздраженно проговорил:

Опять Макара Петровича в дураках оставить? Ничего: он и без этого может остаться, — затем чуть помолчал, неопределенно крякнул: — Да-a. Так-то вот. Макар Петрович: сидишь у себя в кабинетике, плетешь-плетешь и забываешь, что на тебя тоже плетут… да еще Гудериана позовут, — и, стараясь сдержать раздражение, повернулся к Николаю Кораблеву, мягче сказал: — Гудериан у них есть, танками заправляет. Неглупый мужик. А Макар Петрович думает: наплету-ка я на Гудериана и на всех Шмидтов, да и буду посиживать сложа руки.