Борьба за мир
Шрифт:
Эх, ты! Черт те что! — Саша даже ерзнул на стуле. — Черт те что! полжизни бы отдал, лишь бы быть таким, как наш Троекратов: не говорит, а поэму читает и покоряет с первого взгляда, как факир. Нет, факир ведь чудеса показывает: огонь там глотает, змей. А этот — гипнотизер, вот кто.
Троекратов повернулся к нему, сдержанно улыбаясь, сказал:
За то, чтобы быть вежливым, Саша, не стоит платить половинкой жизни, надо просто понять, что около тебя люди, а не сатаны, как ты сегодня выразился.
Николай Кораблев только тут заметил, что на чистом лице Троекратова два шва,
Сбил меня! — вскрикнул Саша. — Прямо из дальнобойной ахнул, — и, обращаясь к Анатолию Васильевичу, добавил: — Вот, а вы, товарищ командарм, говорите. Да ведь он мертвого убедит!
Мертвого убеждать не пытался, а вот тебе, живому, никак не втолкую.
В чем спор-то у вас? — вмешался Анатолий Васильевич.
Гуманно, слышь, надо допрашивать.
С разбором, — поправил Троекратов. — И всматриваться в будущее: на сотню мерзавцев может попасться один честный человек, и тот нам дорог.
А-а-а, — протянул Анатолий Васильевич. — Врага надо уничтожать.
Вот, — Саша даже захлопал в ладоши. — И Горький это же говорил: «Если враг не сдается, — его уничтожают». Слыхал?
А я разве утверждаю, что врага надо щадить? — возразил все тем же бархатным голосом Троекратов. — Но нельзя и весь немецкий народ зачислять во враги, — казалось, он говорит спокойно, но по тому, как вздрагивают веки, было видно, что внутри у него все кипит, — Война — штука жестокая, — он сел за стол и, рассматривая свои узловатые белые пальцы, продолжал: — Она, война, создает не только героев, но и пробуждает в человеке зверя.
Со стула поднялся Анатолий Васильевич. До этого он сидел в уголке и перелистывал учебник геометрии. Тут он поднялся, и до того встревоженно злой, что у него над переносицей вздулась жила. Нина Васильевна с упреком кинула взгляд на Николая Николаевича и пошла было на Анатолия Васильевича, произнося: «Толя! Да что ты?» — но тот грубо отмахнулся от нее (за это он потом несколько раз извинялся перед ней), сурово произнес:
Послушайте, полковник Троекратов. Мне кажется, вы находитесь в армии, а не на безответственном диспуте. Война есть война, дорогой мой.
Нет, война не есть война, товарищ командарм, — бледнея, возразил Николай Николаевич, — Есть войны справедливые, а есть грабительские, каковых больше.
Ага. Вы мне опять из политграмоты?
Нет. Из Ленина.
Анатолий Васильевич смешался. И вдруг тоненько вскрикнул:
Но ведь партия нас учит: воспитывайте в себе, в офицере, в бойце лютую ненависть к врагу!
Без этого, товарищ командарм, мы победить не сможем. Но ненависть к врагу, да еще такому, как фашисты, — чувство благородное, и это благородное чувство нельзя подменять чувством зверя.
У вас есть факты?
Да.
Ах, вы все о том же, — торопливо перебил его Анатолий Васильевич, видимо, не желая что-то открывать перед Николаем Кораблевым. — То единичный случай. Единичный, — подчеркнул он, как бы говоря: «Хватит об этом».
— Единичные случаи могут стать массовыми, если их вначале не подрезать в корне, — очевидно, не поняв желания командарма, сказал Троекратов.
А
Протестуют. Протестует, — чуть хриповатым от долгого молчания голосом проговорил Макар Петрович и кивнул на Плугова.
Нина Васильевна с удивлением в упор посмотрела на Плугова и укоризненно, еще не веря, произнесла:
Саша! Вы? Да неужели вы? Вы, Саша?!
Саша Плугов вспыхнул:
Инфузория… видите, инфузория какая, — пробормотал он, видимо, с силой сдерживая себя, и вдруг прорвался. Часто ударяя себя кулаком в грудь, он с гневом, с надрывом, обращаясь к Троекратову, прокричал: — Да вы… да ты! Ты знаешь, что творится там, по ту сторону. Ты не знаешь, а мне каждодневно докладывают: там голодом сморили тысячи наших лучших людей, там дизентерией заразили десятки тысяч людей. Там наши люди с ума сходят. А ты мне: гуманным будь, — и, нервно дрожа, обращаясь к Анатолию Васильевичу, он произнес: — Разрешите идти, товарищ командарм?
Куда? Куда? — заливаясь звонким смехом, выкрикнул Анатолий Васильевич. — Ну и пропек! Ну и пропек тебя философ. Ай да пропек!
Когда Саша вышел, все некоторое время молчали, затем Анатолий Васильевич сказал, обращаясь к Троекратову.
Как с летчиками, договорились?
Так точно, товарищ командарм.
Проработайте-ка совместно с ними эти случаи, когда на пустое место бомбы бросают. И проработайте так, чтобы до сердца дошло. Авиация! Первоклассная авиация. Сотни тысяч людей там, в тылу, у вас вот, на У рале, Николай Степанович, самолеты строят, а тут на самолеты иногда неопытных летчиков посадят — и лети. Черти полосатые! А генерал Байдук шипит, не хочет честь полка марать! И пожалеет! Не проработает да еще не посадит недельки на две этих молодчиков в назидание другим, — хуже потом будет.
Уже согласился, — сказал Николай Николаевич и повернулся к Нине Васильевне, которая спросила его:
Как ваши зубы?
Чужие, Нина Васильевна: на ночь приходится в стакан класть. Это пока один, а вот приедет Верочка, как при ней-то я буду? Неприятно, когда человек ложится спать и вдруг вынимает зубы.
Ну, что вы? Она же у вас такая славная, поймет, — и, обращаясь к Николаю Кораблеву, Нина Васильевна пояснила: — Под Москвой Николай Николаевич был ранен; щеку разорвало и выбило зубы. Потом зубы вставили, а он к ним никак не привыкнет.
Николай Кораблев как бы не слышал всего этого, изумленно посмотрел на Анатолия Васильевича, тот, подсев к столику, достал учебники по геометрии и алгебре, положил перед собой тетрадь и весь сосредоточился.
«Неужели еще и математикой занимается?» — подумал он.
Глава четвертая
Анатолий Васильевич обладал изумительной памятью: раз прочитав книгу, он содержание ее запоминал навсегда, так же хорошо он помнил и людей, с которыми приходилось сталкиваться; или, например, стоило ему побывать в той или иной местности, и он уже в любое время мог представить ее себе, да не вообще, а с деталями: где и какие повороты на дороге, овраги, канавки, перелески.