Борьба за мир
Шрифт:
Этот?.. — сказал он, ткнув пальцем по направлению к Мише. — Меня?.. Не верю!
Немцы бегут из Орла…
Освобождены Мценск, Болохов. Войска генералов Болдина, Баграмяна, Белова, Горбатова, Колпакчи, Романенко, Пухова всей своей несокрушимой силой обрушились на врага, прорвали долговременные укрепления и ринулись вглубь. Орел почти окружен. И бойцы… Какие это бойцы! Посмотришь на них — и брызнут слезы: они все уже обожжены войною, черны от грязи. Иные идут в бой с перевязанными лбами, иные — прихрамывая. И когда к такому «пристает»
Сестрица, родная, погоди! В Орле лягу!
Орел!..
Орел!..
За Орел!.. — слышится всюду.
За Орел!.. — вскрикнул Михеев, сидя за картой в хатке на конце железнодорожной станции.
Он за эти дни тоже почернел, а глаза у него набухли, будто налиты свинцом, и язык у него тяжелый: говорит он коротко, увесистыми фразами, вроде того: «Ну и что ж? Знай бей! Твоя доля такая — умри или убей!»
Погиб Пароходов. Он вместе с Анатолием Васильевичем с колокольни наблюдал за боем. Немецкий снаряд ударил в купол. Пароходов вдруг привалился к плечу командарма и произнес:
Я… кажется… убит…
Убит Ваня, адъютант Михеева. Он прикрыл собой комдива. Разве Ваню когда-нибудь забудешь? И сегодня утром Михеев написал родителям Вани. В письме было только одно: «Плачу… Очень плачу!.. Никогда я не плакал, даже в детстве, а сейчас плачу…» — И он долго сидел над письмом и ревел, не рыдал, а ревел.
А вот сегодня вечером в шею ранило и его, Михеева.
Доктор сказал:
На сантиметр от смерти. Рана очень опасная.
Чем?
Вот здесь, — показал доктор на свою шею, — есть сонная артерия. У вас пуля прошла в сантиметре от нее. Ранение этой артерии смертельно.
Но ведь она не затронута?
— Неудобный толчок — и вы можете отправиться к праотцам, полковник, — пригрозил доктор. — Я настаиваю немедленно лечь в госпиталь!
И Михеев, как и все раненые бойцы, сказал, виновато и умоляюще улыбаясь:
В Орле, доктор… Да разве вы не понимаете, что такое для нас Орел?..
Доктор подумал, затем, засучив рукава халата, показал перевязку выше локтя.
Я ведь тоже ранен… Но, правда, ляжем в Орле, — и заторопился. — К вам командарм…
В комнату вошли Анатолий Васильевич и Макар Петрович. Они тоже почернели, особенно Анатолий Васильевич. Глаза у него покраснели: видимо, немало он поплакал над своим другом Пароходовым.
Михеев хотел подняться, но ноги подкосились, и он снова опустился, произнося:
Виноват, виноват! Ноги не слушаются…
Сиди, сиди! Что у тебя на шее? — спросил Анатолий Васильевич.
Да так, царапнуло…
Гляди, пуля может так царапнуть, что вырвет у меня любимого генерала… то есть полковника пока. Но будешь генералом. Обязательно! — Анатолий Васильевич сел за стол и смолк, грустно глядя куда-то в сторону, видимо думая о смерти Пароходова. — Да, да! — заговорил он, как бы отвечая самому себе, и встрепенулся. — Дай-ка карту-то! Ага! На север двигаешься. А мы тебе, — он в шутку продекламировал: — А мы тебе приказываем: на юг!.. На Орел!.. Все поверни на Орел! Мы поехали, а то нас могут перехватить в твоей ловушке, — и только тут обратился к Николаю Кораблеву, журя
Когда они вышли, Михеев несколько минут сидел молча, как бы дремал, затем грудью навалился на стол и, сжав кулак, опустил руку на карту.
Мы вот так, Николай Степанович. Локоть — это дивизия соединена с армией, кулак — так мы пробились в стан врага и тут расширились. Теперь, значит, кулак повернуть с севера на юг — на Орел. Вот так, — и он повел руку на юг. — Что ж, это нам большая честь! Вы тут отдохните, — добавил он, — а я поехал. Нет, нет! Сегодня я вас не покину. Утром, на рассвете, я пришлю за вами. Адъютант! — позвал он.
Из соседней комнаты вышел новый адъютант. В этом еще не было того, что появляется у адъютантов, когда они сживаются в бою со своим начальником и говорят уже только так: «Мой полковник», или: «Мой генерал».
Когда Михеев покинул комнату, Николаю Кораблеву одному стало тоскливо, и он вышел на улицу. Тут его встретил пьяненький Егор Иванович и сообщил, что скоро чаек приготовит, а быть здесь, на улице, он не советует.
Немец палить скоро по нас начнет. Узнает, где мы, и давай палить.
Да ведь мы с вами уже привыкли, — ответил Николай Кораблев. — А как чаек будет готов, мигните мне.
На улице его обдало теплом августовской ночи. Оно текло волнами, перемежаясь с холодком. Слышался запах увядающих трав.
«Что бы сказал Иван Иванович? Ведь он так любит запахи трав!» — подумал Николай Кораблев, садясь на ступеньку крыльца, и тут же ярко представил себе Урал и весь коллектив завода.
Нет, нет! Я еще вернусь к тебе! — прошептал он, и вдруг сердце у него болезненно сжалось.
«А вдруг не вернусь? Ну вот, чепуха какая! Найду Танюшу и вернусь. Я, конечно, не уеду отсюда, пока не найду ее. Еще день, два, три… может, десять… Но сегодня Михееву дан приказ — в Орел. А ведь за Орлом…» — И он посмотрел в сторону Орла.
Там небо дрожало багрянцем. По небу ползали то густые, черные тени, то оно все вдруг вспыхивало, будто в гигантский костер плескали бензин. Тени ползали, перемешивались, как бы. играя, и было все это необычайно и страшно. Казалось, небо отражало то, что творилось на земле. Это небо властно схватило Николая Кораблева, и он, бессильный сопротивляться, чувствуя себя песчинкой, шептал только одно:
Дико! Дико! До ужаса, до безумия дико! И как это все нам не нужно.
Так просидел он долго рядом с молчаливым часовым, который тоже смотрел на небо и тоже, очевидно, но как-то по-своему, думал о том же, о чем думал и Николай Кораблев. Несколько раз выходил Егор Иванович, приглашая на чаек, но Николай Кораблев как бы не слышал его.
И Егор Иванович (он уже знал о том, что произошло с семьей Кораблева), понимая, что творится с ним, оставил его в покое. Но на рассвете снова выбежал из хаты и громко крикнул: