Борьба за Рим

Дан Феликс

— Негодяй, — пробормотал Петр.

— Да, это было дурно, — усмехнулась Феодора. — С этим списком я могла в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но я пожертвовала короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила — умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света — мы смертельные враги, а втайне — друзья. Ты выдаешь мне все планы Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат.

— О, пустяки, — вставил горбун.

— Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей.

— Ну хорошо, я богат, но не имею звания, почестей. Мои школьные товарищи, Цетег в Риме, Прокопий в Византии…

— Терпение! С нынешнего дня ты будешь быстро подниматься по служебной лестнице почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну.

— Как императорский посол! — радостно вскричал Петр.

— Да, благодаря мне. Но слушай.

Юстиниан поручит тебе уничтожить государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты исполнишь. Но кроме того, он даст тебе еще одно, особенно важное в его глазах, поручение: во что бы то ни стало спасти дочь Теодориха из рук ее врагов и привезти сюда, в Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру.

— Хорошо, — сказал Петр, — я привезу ее тотчас сюда. Феодора вскочила с места.

— Ни в каком случае, Петр, — воскликнула она, — потому-то и посылаю я тебя, что она не должна приехать в Византию: она должна умереть.

Пораженный Петр выронил из рук письмо.

— О императрица, — прошептал он: — убийство!

— Молчи, — возразила Феодора, и глаза ее мрачно сверкнули. — Она должна умереть.

— Но почему? За что?

— За что? Хорошо, я скажу это тебе: знай, — и она дико схватила его за руку и прошептала на ухо: Юстиниан начинает любить ее.

— Феодора! — вскричал горбун: — но ведь он ни разу не видел ее!

— Он видел ее портрет.

— Но ведь ты никогда еще не имела соперницы!

— Вот и забочусь о том, чтобы ее не было.

— Но ты так прекрасна!

— Она моложе меня.

— Ты так умна, ты его поверенная, он сообщает тебе самые затаенные свои мысли.

— Вот это и тяготит его. И… заметь: Амаласвинта — дочь короля, кровная королева! А я — дочь содержателя цирка. А Юстиниан, — как это ни смешно — надев царскую мантию, забыл о том, что он сам сын пастуха, и бредит королевской кровью. С этим бредом его я не могу бороться. Изо всех женщин в мире я никого не боюсь, кроме этой дочери короля.

И она гневно сжала маленькую руку в кулак.

— Берегись, Юстиниан! Этими глазами, этими руками Феодора заставляла повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласвинта умрет.

— Хорошо, — ответил Петр. — Но не от моей руки. У тебя много кровожадных слуг. Посылай их. Я — человек слова.

— Нет, милый, ты, именно ты, мой враг, сделаешь это, потому что преданных мне людей обязательно заподозрят.

— Феодора, — забывшись, сказал Петр: — но если будет умерщвлена дочь Теодориха, королева по праву рождения…

— А, несчастный! И ты тоже ослеплен этой королевой! Слушай, Петр: в тот день, когда получится весть о смерти Амаласвинты, ты будешь римским сенатором.

Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх.

— Нет, — решительно ответил он: — лучше я покину двор и оставлю все надежды.

— Но ты умрешь, несчастный, — с гневом вскричала императрица. — О, воображаешь ли ты, что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда фальшивые документы? О глупец! Да ведь сгорели не те. Вот смотри, — твоя жизнь все еще в моих руках.

И она вынула из стола почку пожелтевших документов. При виде их Петр в ужасе опустился на колени.

— Приказывай, — прошептал он, — я все исполню.

— То-то же! — ответила Теодора. — Подними мое письмо к Амаласвинте и помни: звание патриция — если она умрет. Пытка и смерть — если она останется жива. Теперь уходи.

Глава VI

Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша:

«Цетегу, префекту, Юлий Монтан.

Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобою, вскоре сменилось состраданием к. тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротою сердца! Горе человеку, который не способен испытать готовность на жертвы любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире!

Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобою. Но твое „лекарство“ действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не уничтожилась, но еще более укрепилась в этом испытании.

Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.

Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне

замечательно дружелюбно и тотчас пригласил прожить несколько времени в него на даче. Его дочь… да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекла меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого детства на служение Богу, — отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души. Она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она — вполне старого, языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки. Но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться. Мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому. Я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою, — и молчал. Один раз она была особенно прекрасна. Я не мог совладать с собой и начал уже говорить… как вдруг меня подавила мысль: „Ты совершаешь грабежи. Тотила!“ — невольно вскричал я из глубины души и стал глубоко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. „Нет, — подумал я, — твое пророчество не должно исполниться, — эта любовь не должна отдалить меня от друга“. И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на дачу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам — почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.

На следующее утро мы вместе поехали на дачу. В доме нам сказали, что Валерия в саду, — она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди, я за ним. И вот, на повороте одной из аллей, мы увидели чудное видение: она стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими розами. Она была так прекрасна, что Тотила, громко вскрикнув от восторга, остановился, как вкопанный, на месте. Она взглянула на него и также вся вздрогнула. Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с быстротою молнии понял, что и ее, и моя судьба решилась: они с первого взгляда полюбили друг друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце. Но только на одну минутку, — тотчас же рядом с болью я почувствовал и чистую радость, без малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно его имя сорвалось с моих уст: Валерия предназначена ему, и я не должен становиться между ними.

О дальнейшем не буду говорить. Во мне еще столько эгоизма, святое учение отречения имеет еще так мало власти надо мною, что, — к стыду моему должен сознаться, — даже теперь еще сердце мое временами сжимается от боли, вместо того, чтобы радоваться счастью друга. Они любят друг друга и счастливы, как боги. Мне же остается радость любоваться их счастьем и скрывать свою любовь от отца, который вряд ли согласится отдать свою дочь Тотиле, пока будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко скрыл: он не должен подозревать ее.

Теперь ты видишь, Цетег, как действительность далека от того, чего ты желал: ты готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле. Ты хотел уничтожить нашу дружбу и подвергнуть ее тяжелому испытанию, но только более скрепил ее, сделав бессмертной».

Глава VII

У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная из огромных камней. В самом верхнем этаже — две низкие, но большие комнаты, в которых живет еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот и всех строений около стен города.

В одной из комнат сидит, скрестив ноги, старик Исаак, на плетеной циновке, держа в руке длинную палку. Против него стоит маленького роста молодой еще человек, очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным лицом.

— Итак, ты видишь, отец Исаак, что моя речь — не пустая речь, мои слова исходят не только из сердца, которое слепо, а из головы, которая хорошо видит. Вот я принес тебе письма и документы: я назначен смотрителем всех водопроводов Италии и получаю за это ежегодно пятьдесят червонцев. Да за каждую новую работу сверх того еще по десять червонцев. Вот я недавно окончил новый водопровод здесь, в Неаполе, и смотри: в кошельке у меня блестят десять тяжелых золотых. Верь мне, я могу содержать жену. Отдай же мне твою дочь Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры.