Борель. Золото (сборник)
Шрифт:
— Закручивай, што погуще.
Гурьян пытливо взглянул на свящика и развязал домотканый мешок. В руках парня сухими сотами захрустели крутые ржаные сухари.
— Ты пошто худо говоришь? — обратился он к старику. Тот кашлянул в костер, не повертываясь, бросил:
— Не хуже твоей бабушки… Ты нагребай-ка снегу и поменьше разговаривай.
От костра становилось жарко. Оттаявшие пихтовые ветви зашевелились, пустили капель и терпкий пьянящий запах смолы. Митрофан стянул сапоги, очистил их от снега и лег на постеленные Гурьяном ветки.
На тагане запыхтел котел. Парень
— Скопытишься с такой-то, — усмехнулся парень.
— Ну, девка красная.
Парень задорно опрокинул посуду и забил рот кашей. В его синих глазах росинками блеснули слезы.
Старик выпил свою порцию не торопясь, будто боялся уронить хоть одну каплю драгоценной влаги. Белка дремала, но одним глазом сторожко наблюдала за людьми. В сладком полузабытьи зверьку снились желтые кедровые орехи.
Еда быстро исчезла. Гурьян заскреб ложкой со дна и аппетитно облизал губы.
— Чай будем ставить? — спросил он.
— Успеешь… Ночь-то слава тебе господи!..
Узкий лоб старика покрылся крапинками мутного пота. Он заметно повеселел и, пренебрегая издавна усвоенной привычкой молчать, решил сообщить парню, случайно подвернувшемуся на его суровом пути, нечто важное.
— Ты даве спрашивал мое фамилие и куда я тебя затянул, — начал он, перехватывая между словами толстыми посиневшими губами чубук, — вот и послушай. Шихарь я был из-под Перьми, а родился от двух бродяг с Камы. Но это только присказка. Скоро хлестанет сорок лет, как я убежал из-под красной фуражки, и солдатские канты променял вот на эти паруса, — старик дернул за штанину, от которой отлетел пар. — Три раза судили в острог, а на четвертый обтяпали полголовы и шлепнули на спину бубнового туза. На каторгу, значит, послали. А был я телом крепок, да уездила Сибирь, стреляй ее в ребро. Когда брили в солдаты, шея была с хорошее бревешко.
— У тебя и сейчас хоть ободья гни, — хотел угодить Гурьян.
Но рассказчик сердито одернул его:
— Не мешай, когда говорит старый приискатель. Я, может, золота больше переворочал, чем ты назьму у чалдонов. — Он опять потянулся рукой к баклаге. Самогон громко забулькал в горле. — Всю жизнь на эту дуру проработал, — указал он на посудину.
— А теперь думаешь оправиться?
Пожелтевшая цигарка мокла в зубах парня, смуглое лицо наливалось жарким румянцем.
— Сейчас по фарту ударяю, — подтвердил старик. — И верится, что он должен на старости лет подвернуться… Ведь из-за него всю молодость прошлялся по тайге, из-за него и в середке мокровато.
— Как это? — не понял Гурьян.
— Очень просто, — уже тише продолжал старик. — Двух старателей из бунтовки сбил и хозяина на тот свет отправил. Веришь ли, сразу на десять тысяч захватил, да не мог их к уму придать.
— На десять тышщ! — Глаза Гурьяна рвались из орбит. — И куда же дел такую беду?
— В два месяца пропил, — пояснил старик. — Зато погулял по-настоящему,
— Уй-юй! А я бы на такую страсть весь свет околесил, — пугался и восхищался Гурьян. — Дом бы с резным крыльцом поставил и коней самолучших завел.
— Смотри, слюни не растеряй, — усмехнулся старик.
— Почему? — сконфузился парень. — Я в работниках жил и то кое-што скопил… Да еще мать кормлю… А ежели с тобой чего добуду, то нынче же свою хатенку срублю и женюсь.
— Яйца кладешь в чужие гнезда, — издевался старик. — Ты весь чужой, а петушишься.
Гурьян гуще покраснел. Он вспомнил, что еще не оплачен дробовик, и хозяин перед отъездом отказывал матери от квартиры.
За чаем пыхтели долго. Осенняя ночь проходила медленно. Мороз еще не сковал тайги ледяным дыханием севера, она шумела уныло и тягуче, как песня эвенка. Гурьян любил этот мягкий и ласкающий шум. В тайгу он начал ходить с хозяевами давно. Отца не знал. Мать случайно прижила его с каким-то мимопроходящим приискателем. В Верхотурихе, их деревне, парня так и прозвали «зауголышем». Маленьким не понимал отравного значения этой клички, а когда подрос, начал пускать в защиту стародавних материнских грехов крепкие кулаки. Мать все же любил. Она много рассказывала о прежних приискателях, и парень рвался к этим заманчивым людям, часто сорящим где попало золото. Старик подвернулся кстати. В Верхотуриху набрел он из Нерчинской тайги и, перепоив до одурения мужиков, вытряс свои кошели. Непонятным казалось, что старый приискатель пошел в тайгу осенью, и Гурьяна уже по дороге начали терзать сомнения. Митрофан, как парню думалось, знал где-то вблизи улентуйской долины заброшенный старательский шурф. Но старик уклончиво отвечал на расспросы нетерпеливого свящика. От старого каторжника пахло кровью, и не омраченный такими делами Гурьян начинал побаиваться его, жалеть, что пошел в тайгу необдуманно.
Мысль Гурьяна прервал сердитый окрик вожака.
— Спи, а то разбужу вместе с чертями.
Парень притянул к себе под бок собаку и повернулся спиной к плавящимся углям. Но сон не приходил. И в думах незаметно появилась Таня, воспитанница верхотуринского старика учителя. Гурьян давно засматривался на девушку. Глаза у ней были голубые, большие, с длинными золотистыми ресницами. На щеках полыхали тонким румянцем две ямочки и ямочка на подбородке. Таня месяц назад уехала в гимназию. И вот, как сейчас, он помнил проводы на станцию. Она подала ему руку и, улыбаясь глазами, сказала:
— Напрасно гонишься за большими рублями… Приезжай лучше в город…
…Гурьян проснулся от толчка в бок. Скрипучим голосом, спросонья, Митрофан распорядился:
— Заправляйся… Проспали!
Наклонившись к костру, вожак раздувал чуть теплившиеся угли. Красные искры взлетали кверху, как от кузнечного меха. На вершине запушенного снегом кедра проснулась белка. Собаки залаяли, но зверек не сробел. Спустив с ветки голову, белка царапала когтями кору сука.
— Выцелить нешто? — Гурьян взял ружье. Но вожак топнул о землю увесистым сапогом.