Борис и Глеб
Шрифт:
Но какие-то отголоски событий, связанных с княжением Глеба в Муроме, житие, видимо, сохранило. Юный князь, скорее всего, пытался насаждать на этой нераспаханной, девственной почве христианство, но потерпел неудачу: жители оказали ему вооруженное сопротивление, изгнав за пределы города. Из краткого жития Бориса и Глеба, упоминающего о пребывании младшего брата в Ростове, можно сделать вывод, что муромский князь был вынужден какое-то время укрываться в городе старшего брата{300}. Отпор князю мог быть вызван именно его христианской ревностью. Вспомним: ведь он сын крестителя Руси, сокрушившего языческие кумиры, им же некогда воздвигнутые, с рвением библейских пророков. Если этническая и конфессиональная ассимиляция ростовской мери произошла на протяжении XI века, то мурома была, очевидно, и христианизирована, и ассимилирована позднее{301}. Но мурома рано стала платить дань Киеву, признав власть его князей: «Повесть временных лет» относит это событие
Финно-угорское язычество содержало сильные элементы дуализма. «Повесть временных лет» под 1071 годом передает рассказ волхвов дружиннику Яню Вышатичу о своей вере. (Эти волхвы расправлялись с христианами во время восстания в Ростовском крае.) Волхвы поведали, что мир создан двумя силами — Богом и Сатаной: Бог — творец духовного начала в мире, а его антагонист — материального, душа — от Бога, плоть — от Сатаны: «Они же сказали: “Мы знаем, как человек сотворен”. Он же спросил: “Как?” Они же отвечали: “Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, — в землю идет тело, а душа к Богу”. Сказал им Янь: “Поистине прельстил вас бес; какому богу веруете?” Те же ответили: “Антихристу!” Он же сказал им: “Где же он?” Они же сказали: “Сидит в бездне”»{303}. Вера языческих священнослужителей передана на языке летописца и его информатора Яня и напоминает дуалистические ереси. Высказывалось даже предположение, что древнерусский книжник приписал волхвам воззрения, характерные для дуалистической ереси — богомильства, получившей распространение в Болгарии в X—XI веках{304}. Но рассказ Яневых собеседников удивительно похож на сюжет финно-угорского (мордовского) фольклора: Шайтан, злой бог, с помощью птички-мыши слепил из глины, песка и земли тело человека. Благодаря птичке-мыши он заполучил полотенце, которым обтирался добрый бог Чам-Пас. Шайтан обтер этим полотенцем слепок и получил человека по образу и подобию доброго бога. (До этого у него получались то змеи, то свинья, то собака.) Но оживить не смог. Душу в слепок (в тело) вложил Чам-Пас. Потому после смерти душа идет к Чам-Пасу, а тело — в землю к Шайтану. Птичку-мышь Чам-Пас наказал, отняв у нее крылья и приставив хвост, как у Шайтана{305}.
Получается, что в Ростовском и Муромском краях христианству противостояли не разрозненные и смутные представления, а достаточно четкая религиозная система.
В 1011-м или в январе—феврале 1012 года скончалась Анна, вероятная мать Бориса и Глеба. Неизвестно, присутствовал ли при ее кончине и простился ли с ней старший сын Борис: возможно, нет — если он был в это время в своем Ростове. Только если она умерла после долгой болезни, медленно угасала, Борис успел приехать в Киев. Если же кончина была внезапной, сын вряд ли присутствовал при ней — разве что по какой-то причине оказался в это время в стольном городе. Глеб же, в тот год еще дитя или полуребенок, наверное, жил в Киеве и был и у смертного одра княгини Анны, и на ее отпевании и погребении в Десятинной церкви.
Если не оба брата, то по крайней мере Борис, находившийся в Киеве в начале лета 1015 года, познакомился и с мачехой — новой, последней женой отца, с которой князь Владимир сочетался браком после кончины Анны. Имя ее история не сохранила. Возможно, это была дочь германского графа Куно; если так, то новая супруга была почти столь же родовита, как и покойница, ибо по матери приходилась внучкой императору Священной Римской империи Отгону I Великому. Но могло быть и так, что русский князь женился на какой-то другой западной принцессе. Брак был одним из проявлений новой, западной политической ориентации Владимира. Византийские императоры считали киевских князей, принявших христианство от Империи, неполноправными властителями-архонтами — как бы своими наместниками, и Владимир, видимо, тяготился такой, пусть и номинальной, зависимостью от Византии{306}.
Последняя супруга Владимира пережила и своего мужа, и пасынков Бориса и Глеба. Она здравствовала еще в 1018 году. Позднейшая ее судьба покрыта мраком.
Глеба разбудили рано, еще до рассвета. Глаза слипались от сна, сладкого и тягучего, словно мед. Его куда-то повели — он не сразу понял, что это покой, в котором уже много дней лежала, не вставая, мама. Посредине комнаты, на столе, стоял гроб; вокруг него нагоревшие свечи в высоких серебряных подсвечниках; в дальнем углу сидел дьячок и тихим однообразным голосом читал Псалтирь. Глеб остановился у двери и стал смотреть; но он ничего не мог разобрать; всё как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик и еще что-то прозрачное, воскового цвета. Он встал на стул, чтобы рассмотреть, что это. Но на том месте, где оно находилось, он вновь увидел тот же бледно-желтоватый прозрачный предмет. Глеб с ужасом стал вглядываться в него пристальнее
— Мама умерла, — донеслось до мальчика откуда-то издалека. Он уткнулся неподвижно лежащей матери в лицо. Оно было совершенно холодным. Застывшим. Неживым. Какой-то слабый, чуть слышный сладковатый запах исходил от ее тела. Мама не пахла так раньше. Перед ним было мертвое, уже чуть тронутое тлением тело — праздная оболочка, покинутая бессмертной душою. А вдруг она вскочит и схватит его этими истонченными, костлявыми руками: ведь это теперь не мама!.. А вдруг она заразит его своим тлением?..
Глеб закричал — жалко, тоненько — и бросился прочь. Его нашли. Позже, вместе со всеми, он простился с матерью. Позже, превозмогая сверлящую, скручивающую и давящую, не дающую дышать тоску, которую ощутил только сейчас (…мама никогда, никогда не вернется! никогда он не ощутит, как его голову гладит ее рука, никогда он не сможет попросить у нее прощения за все обиды, за все прегрешения, вольные и невольные…), он стоял под сводами Десятинной и смотрел, как это родное и чужое тело кладут в мраморный саркофаг. В этот день окончилось его детство.
Казалось, последние годы Владимира будут мирными: летопись уже с середины 990-х годов не упоминает ни о набегах степняков-печенегов, ни о больших походах на окрестные племена, ни о войнах с приграничными странами — Чехией, Венгрией, Волжской Болгарией. С Польшей и с печенегами Русь будет воевать в 1013 году, однако эта война окажется недолгой. Но огонек будущего пожара пробился в семье самого князя: приемный сын Святополк составил против него заговор.
Древнерусские источники о заговоре умалчивают. Но о нем подробно пишет Титмар Мерзебургский. По его словам, русский князь, «имея трех сыновей (о существовании остальных сыновей Владимира немецкий хронист ничего не знает. — А. Р.) <…> дал в жены одному из них дочь <…> князя Болеслава, вместе с которой был послан Рейнберн <…> епископ Соли Колобжегской. <…> Упомянутый король (Владимир. — А. Р.), узнав, что его сын по наущению Болеславову намерен тайно против него выступить, схватил того [епископа] вместе с этим [своим сыном] и [его] женой и заключил в темницу, каждого по отдельности. В ней святой отец, прилежно восхваляя Господа, свершил втайне то, чего не мог открыто: по слезам его и усердной молитве, исторгнутой из кающегося сердца, [как] по причастии, отпущены были ему грехи Высшим Священником. [Душа] его, вырвавшись из узилища тела, ликуя перешла в свободу вечной славы»{307}. Смерть Рейнберна, возможно, была насильственной{308}.
В хронике Титмара нет точной даты, и неясно, когда именно был составлен и раскрыт заговор. Но мерзебургский епископ сообщает: «Болеслав же, узнав обо всем этом, не переставал мстить, чем только мог»{309}. Принято считать, что заговор Святополка относится ко времени после его женитьбы, которая состоялась только около 1013 года; именно в этот год, сообщает Титмар, Болеслав собрал войско, нанял немецких воинов и пошел походом на Русь, видимо мстя Владимиру{310}. Болеслав рассчитывал при помощи Святополка, своего зятя, захватить верховную власть на Руси и вернуть Польше так называемые «Червенские города» — прежде завоеванные Владимиром, а также, вероятно, отторгнуть от Руси и другие владения вдоль ее западных границ. «Узнав о провале своих планов <…> Болеслав заключает договор с германским императором и в 1013 году со вспомогательным войском из немцев и печенегов идет походом на Русь, пытаясь отомстить Владимиру за расправу со Святополком и своей дочерью и, попутно, захватить “Червенские грады” и русские земли в Прикарпатье»{311}.
По мнению С.М. Соловьева, Болеслав намеревался не только подчинить Русь, но и ввести в ней католичество. Рейнберн «начал с ведома Болеславова подучать его (Святополка. — А. Р.) к восстанию против отца Владимира: успех этого восстания был важен для Болеслава в политическом и для западной церкви — в религиозном отношении, ибо с помощью Святополка юная русская церковь могла быть отторгнута от восточной. Но Владимир узнал о враждебных замыслах и заключил Святополка в темницу вместе с женою и Рейнберном. Необходимым следствием должна была быть война с Болеславом, который в 1013 году поспешил заключить мир с немцами и, нанявши отряд войска у последних, равно как и у печенегов, двинулся на Русь». Во время похода «возникла распря между поляками и печенегами, и Болеслав велел истребить своих степных союзников. Вероятно, это обстоятельство и воспрепятствовало продолжению войны, тем более что все внимание Болеслава было постоянно обращено на запад, и он мог удовольствоваться освобождением Святополка»{312}.