Борис Пастернак. Времена жизни
Шрифт:
События в Венгрии обязаны были вызвать в печати: 1) прилив советских патриотических чувств; 2) прилив чувств гуманистических; 3) прилив братских чувств.
В журнале «Огонек» 4 ноября публикуются стихи Сергеева-Ценского; рифмованный патриотизм направлен против Запада, против их так называемой «свободы»:
Мне не случалось Родину терять
И жить за рубежом не приходилось;
Как мог бы я поверить и понять,
Чтоб там, за рубежом, вольнее сердце билось!
Стыдом бы счел я верить в этот бред…
Прилив братских чувств по отношению к Венгрии – это журналистские очерки (Андрея Новикова, собкора) «О тех, кто явился с Запада». И конечно, очередное «письмо» – теперь из США – пишет Альберт
И тем не менее, несмотря на всю мощь массированной пропаганды, в среде творческой интеллигенции существовала и другая реакция на события. Ирина Поволоцкая, в 1956–1957 гг. студентка второго курса режиссерского отделения ВГИК (мастерская А. П. Довженко), была очевидцем закрытого – для студентов – «междусобойного» показа во ВГИКе документальных кадров из Будапешта. Их сняли и привезли в Москву польские студенты. Студенты-венгры смотрели и плакали. И никто не донес – вот что поразительно. Самиздата как такового еще не было, но изустно передавались стихи: «Ах, романтика, сизый дым, в Будапеште советские танки. Сколько крови и сколько воды утекло в подземелья Лубянки». В списках ходили и стихи Наума Коржавина «Баллада о собственной гибели».
Я – обманутый в светлой надежде,
Я – лишенный судьбы и души, —
Только раз я восстал в Будапеште
Против наглости, гнета и лжи.
Венгерские события перевернули сознание и избавили от ложного оптимизма Григория Померанца и Натана Эйдельмана. У Померанца, по его признанию, в ответ на эти события (и последовавшая в 1958 – 1959-м травля Пастернака) появились мысли о прямом политическом противостоянии режиму (вплоть до участия в вооруженной борьбе, если таковая начнется). В 1959–1960 гг. вокруг Г. С. Померанца образуется один из первых философско-исторических и одновременно политэкономических семинаров. С 1960 г., после знакомства с А. И. Гинзбургом, Н. Е. Горбаневской и Ю. Г. Галансковым, открывается перспектива неподцензурной литературы («Синтаксис»).
Так что образование первых законспирированных кружков литераторов, философов, историков начинается как раз после событий 1956 года, послуживших детонатором для осознания возможности сопротивления, интеллектуального прежде всего. Натан Эйдельман вспоминал:
«Мои друзья-историки пришли тогда к выводу, что пора писать честно обо всем. Но Румянцев, считавшийся самым лучшим, прогрессивным из деятелей, работавших в ЦК, сказал: „Друзья, пишите все, но не печатайте“. И это была еще крайне либеральная форма. И вот мои однокурсники, Краснопевцев, Покровский, создают тайное общество (да и я сам оказался по этому же делу как знавший, но не донесший, – такая была моя категория). Члены этого общества были активными комсомольцами, аспирантами, имели прекрасные перспективы в науке и тем не менее всем пренебрегли.
Это характерно для душевного состояния тех лет: сначала общее увлечение, ХХ съезд, потом – все не так, события в Венгрии, борьба группировок. И тогда что они делают? Ищут способ освоить гектографию, обратиться к рабочим как к передовому классу. То есть клише раннереволюционное, а ведь это были люди солидные. Сейчас они реабилитированы, и их требования оказались куда умереннее, чем сегодня те, о которых можно прочитать в любой газете».
Но в каком-то смысле это время было еще продолжением сталинского. С одной стороны, реабилитированы Борис Пильняк (посмертно, 11 декабря 1956 г.), Александр Солженицын (6
«…собрание считает, что роман Дудинцева „Не хлебом единым“ в целом искаженно изображает советское общество и не служит задачам коммунистического воспитания. (…) Собрание считает, что тенденция отдельных литераторов, пытающихся под флагом борьбы против культа личности нигилистически перечеркнуть достижения советского народа и советской литературы за тридцать девять лет, достойна всяческого осуждения».
Венгерские события отражены и в личной переписке литераторов. Правда, в переписке весьма осторожной, с использованием приемов эзопова языка. К. И. Чуковский пишет дочери Л. К. Чуковской 29 октября 1956 г. из Переделкина:
«Мое здоровье тоже как будто улучшилось, но вся история с Венгрией болит у меня, как зуб, и мне страшно читать свежие газеты. Надежных друзей русскому народу приобрели мы в Польше и в Венгрии».
(Любопытно, что эти строки написаны К. Чуковским через пять дней после того, как он поздравил Бориса Пастернака с решением Нобелевского комитета.) Л. К. Чуковская отвечает отцу 2 ноября из Малеевки:
«У меня тоже мучительно болела Венгрия, теперь полегче. Зато теперь болит Египет».
В сентябре 1956-го членами редколлегии журнала «Новый мир» (во главе с К. Симоновым) Пастернаку было написано официальное письмо, то есть внутренняя рецензия, с осуждением романа. Напечатано оно было только осенью 1958-го, но сам факт не был тайной. Атмосфера менялась – и венгерские события резко ее сгустили, повлияв и на властные «верхи», и на единичных писателей. Конечно, это еще не сравнимо с реакцией – через двенадцать лет – на события в Чехословакии. И тем не менее – начало конца положено было в сердце советской империи, а движение к финалу началось с ее центрально-европейских «окраин». С «предместий» – вот оно, важное слово.
На вопрос, повлияли ли события в Венгрии на умы творческой интеллигенции в СССР, отвечу: да, повлияли. Причем влияние было и непосредственное (не будем его преувеличивать), и отложенное (не будем его преуменьшать). С одной стороны, реакция на венгерские события – внутри страны – выразилась в ужесточении политического давления, в подавлении новорожденного чувства освобождения. С другой стороны, эти события были уже неизгладимы из памяти. И не только из памяти общества, но и из литературы. И хотя в наследии Пастернака не найти ни строки о событиях в Венгрии, но то, что он о них думал и обсуждал происходящее с близкими ему людьми, несомненно.
Все прочее – литература
Несмотря на то что после смерти Сталина Пастернак почувствовал относительную оттепель – «зимою несколько либеральных месяцев были в том отношении облегчением, что знакомые заговорили живее и с большим смыслом, стало интереснее ходить в гости и видать людей», «стало легче работать» (из письма О. М. Фрейденберг от 12 июля 1954 г.), отношения с официальной действительностью остаются «натянуты».
В ноябре 1954 года он впервые узнает о выдвижении своей кандидатуры на Нобелевскую премию: «мне радостно было и в предположении попасть в разряд, в котором побывали Гамсун и Бунин, и, хотя бы по недоразумению, оказаться рядом с Хемингуэем. Я горжусь одним: ни на минуту не изменило это течения часов моей простой, безымянной, никому не ведомой трудовой жизни» (из письма О. М. Фрейденберг).