Бородино
Шрифт:
Я никогда не стыдился тебя, Филипп, только самую малость — из-за ботинок. Летние туфли у тебя были, как правило, с дырочками. А помнишь, Филипп, как ты подвесил мяч в бывшей конюшне, на резинке, закрепленной вверху на потолке и внизу на земле? А как ты прыгал — легко, словно перышко? А как бил по мячу? Ты еще там, в конюшне, повесил мешок с песком, тяжелый такой. И ты убивался над ним в прямом смысле этого слова. Я до сих не могу понять, как это все вынесли твои суставы, локти и ключицы.
А ты помнишь, Филипп, как доктор пришел извиняться, когда умерла Лина, потому что за два-три дня до этого он сказал, что Лина — симулянтка? Ты ведь помнишь, как больно нам было слышать эти слова доктора,
Позже ты своими боксерскими руками пытался помогать себе, когда говорил, но эти звуки уже нельзя было назвать речью. Ты кашлял через специальное кольцо, вделанное в шею. И тебе приходилось прочищать горло через это кольцо особой щеткой, тонкой и длинной.
Потом тебя бросила жена, забрав с собой детей. Старший сын, Филипп, завел себе тяжелый мотоцикл, наверное, почти такой же, какой был когда-то у свояка Фердинанда. Ты ведь в курсе, у него был этот знаменитый „Харли-Дэвидсон“. Мы ведь с тобой в детстве то никогда таких мотоциклов не видели. И помнишь, как мы гордились тем, что у нашего свояка, то есть у мужа нашей Гизелы, был настоящий „Харли-Дэвидсон“? И как они на нем выезжали по воскресеньям, и Гизела ехала в коляске сбоку? И как Фердинанд стоял потом за домом и, глядя на вишню в нашем саду, говорил: „Я не допущу, чтобы вишни вымахивали такие высокие. Все верхушки буду спиливать. Не нравится мне, когда вишни высокие“. Помнишь все это, Филипп?
Кстати, белоцветники, которые мы собирали в Левентале, расцветают по-прежнему. Когда они цветут, я сажусь перед ними на корточки и жду, когда порыв ветра принесет аромат.
Потом ты попросил сына завести себе автомобиль, потому что считал мотоцикл слишком опасным. На этом автомобиле он и врезался в стену. На его кремации ты еще смог присутствовать. А потом остался практически один. Однажды ты сообщил мне, что у тебя появилась подруга. Я сегодня пытался отыскать ее в толпе… Сейчас твои кости, твои глаза, твое сердце сжигают. Для тебя больше нет тени, нет зимы», — сказал Баур, пристально глядя на пылающие угли.
Свечи догорели.
Катарина хотела было подлить вина. Бутылка оказалась пуста.
Музыка стихла. Баур сказал, что сейчас надо было бы поставить Четвертую симфонию Шостаковича, но уже поздно.
Доели последние орешки. Из центра Амрайна звуки рожков, возгласы, барабанный бой слышались теперь с такой интенсивностью, что было ясно: карнавал достиг своего апогея.
Катарина принесла сверху три свечи, вставила их в шведские фарфоровые подсвечники, зажгла свечи. Баур подложил еще дров. И потом заходил взад-вперед, так сказать, по своему исторически сложившемуся маршруту.
Я подумал о том утре Бородинской битвы, когда над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах река Война впадает в реку Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света — то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое-где крыши изб Бородина, кое-где сплошные массы солдат, кое-где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству.
6
Весь абзац представляет собой скрытую, но точную цитату из романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Т. 3, гл. XXX. Орфография и пунктуация подлинника сохранены. (Прим. перев.).
Баур тем временем наконец сел. Втроем мы смотрели в огонь.
«Снова зазвучал орган, — сказал Баур, — и панихида подошла к концу. Выходя, мы оглянулись, мысленно послали последний привет Филиппу, посмотрели на венок с розами и гвоздиками; заметили раскрашенного ангела.
Над площадью по-прежнему сиял все тот же свет.
Посетили могилу Филиппа-младшего. Когда возвращались по склону наверх, из трубы крематория вылетело облачко дыма. За ним еще одно. И еще. И тогда стало совсем холодно.
Сквозь первое, верхнее облачко пролетели три чайки».
Серп луны тем временем переместился довольно далеко на запад и теперь почти касался вершины Гюггеля (примечательного возвышения в нижней трети южного склона Юры).
Мы стояли ровно на том месте, где стоял в свое время свояк Фердинанд, слово в слово повторяя недовольство по поводу разросшихся вишневых деревьев.
«Двое мужчин, созерцающих луну», — сказал Баур, после того как мы уже длительное время стояли, не спуская глаз с серпа луны, который, казалось, прочно запутался в филигранной резьбе листьев бузины. Дуновение амрайнской карнавальной ночи освежало лицо.
Баур почесал себя за ухом, поднимая и опуская руку с пальцами, сложенными в единый коготь, и звук этот создавал акустический противовес к карнавальным воплям из Амрайна, к которым, долетая со склонов Юры, добавился крик сыча, прозвучавший троекратно. «Каспар Давид Фридрих, говорят, написал свое полотно Двое мужчин, созерцающих лунуоколо 1819 года. Еще за два года до этого на его картинах начинают встречаться два персонажа, погруженных в созерцание пейзажа. Например, двое путешественников, которые на фоне силуэтов Нойбранденбурга рассматривают краски неба, освобождающегося от утреннего тумана. Вот Двое мужчин на берегу морянаблюдают восход луны и смотрят на горизонт. Или другая картина: мужчина и женщина сидят на корме парусника, а перед ними видение города над водами моря [7]
7
Имеется в виду картина Каспара Давида Фридриха «На парусном корабле».
Картина „Двое мужчин, созерцающих луну“ относится к числу этих пейзажей. За серебряным серпом уже угадывается весь лунный диск. Мужчина помладше дружески положил руку на плечо спутника. Вдвоем наблюдают они за небесным явлением. Сразу распознаешь в этом консолидирующую силу природы,культ дружбы, характерный для того времени, который для верующих представал непостижимой силой, внушающей одновременно доверие и священный трепет. Взгляд на луну считался одновременно взглядом внутрь себя.