Бородино
Шрифт:
Перед моими глазами встала Наташа, как она вместе с братом и дворней ехала в маске на санях к дяде в соседнее имение, участвовала в охоте на волков, и с охоты ее встречала балалайка. Оказалось, что это — распоряжение дяди, всякий раз встречать охоту балалайкой, а слуга-балалаечник сидел в охотнической.
Детская карнавальная процессия миновала бывшее подворье майора кавалерии, прах которого, говорят, был развеян из дырявой урны по ветру в буквальном смысле этого слова. Прошла мимо бывших угодий Иоахима Шварца, которые прежде тоже находились по ту сторону местной речки, текущей сейчас где-то под тротуаром. Оставила слева ресторан, где Баур с одноклассниками в память о погибших школьных товарищах вкушали копченую колбасу с красным вином и хлебом. У края дороги, в ветвях, извивались бумажные змеи. Конфетти продолжало сыпаться прохожим в лицо или за шиворот. Парочка с коляской немного подотстала. Слышался как будто скрип колесных ступиц. Многие дети сдвинули свои маски на затылок, и казалось,
«Красная гостиница была построена в конце того века, типичный фин-де-сьекль. Вход в ресторан, пара ступенек наверх, располагался на северо-западном углу. С восточной стороны к гостинице был пристроен мясной магазин, собственно, филиал конторы Иоахима Шварца. Дальше шла еще одна пристройка, универмаг, теперь все это как раз и называется „Кооп“. Там работал один управляющий, он еще фигурирует на снимке с гимнастами, который висит у моей дочери над столом, ну, ты знаешь, тот самый снимок, который под определенным углом зрения отливает перламутром, а сделано фото перед пивоварней. Раньше здесь главная улица проходила, потом вела через железнодорожные пути, и, стоя перед барьером, когда опускался шлагбаум, можно было причаститься колбасному магазину, впрочем, только вприглядку, через сетчатку, — тому самому колбасному магазину, владелец которого одним из первых в Амрайне завел себе автомобиль, причем не обыкновенный какой-нибудь, а такой очень спортивный, практически гоночный. А в ветвях могучей липы, которая до сих пор стоит, запутывалось небо, особенно осенью, когда над Амрайном задувал драконий ветер, превращая телеграфные провода в струны арфы и разучивая зимнюю песню, поначалу совсем тихим голосом.
Эта площадь была своего рода эпицентром карнавала. Приезжие общества гимнастов, и среди них самый активный — кружок из Инквила, выступали здесь с танцевальными программами, показывали танцы — негритянские, индейские, цыганские. В цыганских во время танца ударяли в тамбурины кулаками, били по локтям и коленям. А потом неделями напролет мы пытались передать мальчишкам искусство цыганских, индейских и негритянских танцев, стремясь подражать образцам в одежде, вооружении и музыкальных инструментах. И то же самое вооружение мы использовали осенью, в пору традиционных сражений, под звуки арфы драконьего ветра», — рассказывал Баур. Он подвергся нападению в виде пригоршни конфетти, которую, проходя мимо, бросила ему прямо в лицо дама с детской коляской, сделав вид, как будто так и надо. И вправду, теперь было хорошо слышно: ступицы и оси детской коляски требовали смазки. И еще вблизи отчетливо видно было покачивание коляски, вызванное кривыми ободами, зато из поля зрения ускользнуло ее содержимое, о котором у Баура уже сложилось свое мнение. Парочка с коляской удалилась в сторону пивоварни, подтверждая подозрения Баура, что именно паре с детской коляской и детской маске с лошадками или санками под белым костюмом предстояло выступить на карнавале в одиночку, одиноко или, так сказать, потерянно.
Продвинулись на несколько шагов вперед. Баур стряхивал с плеч конфетти. Торговый центр походил на теплоход: вот первая палуба, вторая, третья, — но до парохода с Миссисипи явно не дотягивал.
«А здесь, вот на этом самом месте, каждый раз в понедельник вечером, устраивали грандиозный спектакль. Маски плыли по площади, танцуя, жестикулируя, крича, они двигались от гостиницы к „Павлину“, от „Павлина“ — к гостинице, причем обслуга „Павлина“ перемещалась в гостиницу и работала там — и наоборот. Ресторан „Павлин“ находился к югу от красной гостиницы, и вместе они образовывали прямой угол в северо-западном направлении. В ресторане красной гостиницы стояло электрическое пианино. Музыку задавала картонная лента с дырочками. То была музыка фин-де-сьекль, звуки которой время от времени, и прежде всего в дни карнавала, роем устремлялись из красной гостиницы, взвиваясь вверх, и терялись в кронах каштанов, листья которых ложились на землю, словно
«Здесь я однажды прогуливался в наряде пекаря, вместе с Линдой. А распорядитель по костюмам, его звали Остервальдер, так до сих пор и стоит на своем стуле, овеваемый время от времени перламутровым глянцем, слева, в самом заднем ряду, там, где все почетные члены, в темном костюме, из-под расстегнутого пиджака виднеется двухцветная лента гимнастического общества. Этот коллективный портрет гимнастов, как ты знаешь, долго хранился у нас на чердаке, заслоненный пружинным матрасом, в коричневой рамке, немного запыленный, разумеется», — сказал Баур, оглядываясь вокруг, словно занимаясь подсчетом отсутствующих каштанов.
«А вот тут недавно прошагал мимо один человек, пружинистым шагом, словно был обут в мокасины, можно было подумать, что его задача — явиться или уйти незамеченным. Этот человек пятьдесят лет назад был одним из устроителей ночного натюрморта в дни Амрайнского карнавала: комнаты в „Павлине“, распахнутая дверца кассы, в детской кроватке дочка хозяина — с комком ваты на лице», — сказал Баур.
Внук вдовы столяра, громко барабаня, зашагал в сторону Юрских гор, выбеленные вершины которых высились на севере, а контуры, если глядеть отсюда, то и дело прерывались стоящими кругом объектами недвижимости, но все равно можно было догадаться, что контуры эти мягко растворяются в небе, наподобие музыки Чарлза Айвза, теряющейся в молчании, в тишине. Между тем дети в масках вновь построились в колонну и зашагали следом за барабанщиком, причем девочка в самодельной маске бежала с мамой за руку позади всех. Мы пошли за ними на некотором расстоянии.
«Биндшедлер, вот здесь тоже открывалась возможность кое-чем поживиться, и опять только вприглядку», сказал Баур, указывая на мебельный магазин, стоявший напротив здания школы. Прежде он был покрашен в желтый Имперский цвет, и это неизгладимо врезалось в память. В первые два года учебы это созерцание мебели их особенно развлекало. У них была учительница, которая всегда ходила в коричневых полуботинках, она первая однажды принесла в школу бананы и засахаренный бернский лук. А на полуботинках у нее были настоящие индейские шнурки. Эта учительница переехала потом в Берн. Позже она умерла от атеросклероза, так что ее никто с тех пор не видел.
Мы шли мимо здания школы.
«Здесь, в северо-западном крыле, слышь, Биндшедлер, были старшие классы. Здесь и распустилась пышным цветом любовь к Линде. А вот там, слева, видишь окошко с барочной кованой решеткой? Там находилась школьная лавка, и мои коричневые полуботинки были куплены именно здесь, ну те самые, для конфирмации. А железная ограда справа — она еще тех времен. И турник тоже, я на нем большой оборот делал. Гимнастика была моей страстью. Я даже подумывал, не стать ли мне акробатом в цирке», — сказал Баур.
На крыше трансформаторной будки каркала ворона, но ее перекрывала барабанная дробь в исполнении внука вдовы столяра, чья свадебная фотография, по мнению Катарины и Баура, постепенно темнела.
«На эти деревья, — сказал Баур, указывая на каштаны южнее пивоварни, — я частенько засматривался из окон того самого северо-западного крыла, особенно весной, когда нежнаязелень окутывала кроны и сквозь нее просвечивал фасад пивоварни, прямо как в Париже».
После того как детская маскарадная процессия расползлась между столиками на террасе ресторана, он встал, прислонившись спиной к каштану, этот внук вдовы столяра.
Между тем время подходило к четырем часам дня. Все так же светило солнце. Его белесый свет ложился на крыши, на юго-западные фасады, на кроны каштанов сверху, освещал он и людей (во всяком случае, те части их тел, которые были к нему обращены). Сейчас, в карнавальную субботу, в первый день того великого (по Бауру) представительного времени, когда мир раскрывается во всем своем великолепии, каковое и на самом деле, очевидно, ему присуще, чтобы во все оставшиеся триста шестьдесят два дня действовать словно под маскировкой. Из переулка открылся вид на Юрские горы. Я сказал Бауру, что эти горы своими мягко расплывающимися очертаниями напоминают мне музыкальные композиции Чарлза Айвза, которые точно так же словно тают, уходя в тишину. Баур ответил, что если смотреть на эти горы с шоссейного моста, то эта расплывчатость настолько бросается в глаза, особенно вечером в хорошую погоду, что возникает соблазн — коли уж привлекать какие-то музыкальные ассоциации — сравнить это таяние с Четвертой симфонией Шостаковича, причем постепенное затихание звуков в этой симфонии, во всяком случае для него лично, самое захватывающее во всей истории музыки, насколько он может судить, опираясь на ретроспективный обзор. Причем в истории музыки речь идет скорее не об обзоре, оценке на взгляд, а о суждении на слух, о прослушивании. Следующую, Пятую симфонию, Шостакович, реагируя на критику партии, завершил совсем иначе, так сказать, громоподобно.