Боттичелли
Шрифт:
Эта выходка святого отца несомненно омрачила их радость от возвращения в родной город. Целый год они не видели Флоренции. Осень была в разгаре, на холмах начали уборку винограда, и горожане сновали по окрестным деревням, запасаясь провизией на зиму. Сандро вспоминал, как беспокоился в это время года Мариано, которому всегда казалось, что припасов не хватит, чтобы перебиться до весны. Теперь об этом некому волноваться.
Глава седьмая
Рождение богини
На первый взгляд казалось, что во Флоренции за его отсутствие мало что изменилось, и если какие перемены и произошли, то лишь в их доме. Джованни уже вошел в роль главы семьи, а хозяйством теперь распоряжались его крикливая жена и подросшие сыновья – Лоренцо и Бенинказа. Старая мебель исчезла; правда, в его мастерской ничего не тронули,
Встреча с Лоренцо показала, что перемены коснулись не только его дома. Прежде всего бросились в глаза изменения, которые произошли во внешности правителя. Он как-то поблек и состарился; еще больше заострился подбородок, губы стали тоньше, глаза ввалились, суставы на пальцах уродливо набухли. Перед Сандро сидел уставший до смерти человек. Его рассказ о пребывании в Риме Великолепный выслушал без особого интереса, а по его кратким язвительным замечаниям Сандро понял, что флорентийский правитель знает значительно больше его – недаром, как говорили, у него по всей Европе были свои глаза и уши. Похоже, что после смерти матери Фортуна отвернулась от него. Венецианский дож не оставил своих притязаний на Феррару, и все усилия Лоренцо достигнуть хотя бы худого мира не приносили плодов. Да и с папой Флоренция все еще находилась в состоянии войны, ибо никакого мирного договора подписано не было. Покой, в котором сейчас жила республика, был шатким и грозил рухнуть в любое время. Благосклонность сограждан Лоренцо поддерживал щедрыми подачками, но бездонный колодец, из которого он их черпал, – семейный банк, – уже начинал иссякать. Ему пришлось закрыть несколько филиалов, и как всегда бывает в таких случаях, по городу поползли слухи, что Великолепный не только никудышный политик, но и плохой банкир, который для поправки своих дел запустил руку в городскую казну. Во Флоренции все забывается слишком быстро.
Еще в Риме Сандро слышал, что, кроме забот, связанных с городскими делами, у Лоренцо появились сложности в семье. После смерти Лукреции бразды правления в палаццо на виа Ларга взяла Кларисса Орсини, дама своенравная и, откровенно говоря, недалекая. Она так и не усвоила республиканских традиций Флоренции и, вбив в голову представление, что должность правителя города является наследственной для рода Медичи, стала воспитывать старшего сына Пьеро как преемника Великолепного на несуществующем флорентийском престоле. Напрасно Лоренцо и его друзья-философы пытались убедить Клариссу, что это далеко не так, что заносчивость и презрение Пьеро к своим сверстникам, его гордыня, которая под влиянием матери стала проявляться все явственнее, могут повредить ему. Их слова не доходили до сердца заносчивой римской патрицианки. Анджело Полициано первым сложил оружие в битве с Клариссой и попросил уволить его от обязанностей воспитателя Пьеро. В результате его отношения с Лоренцо стали натянутыми, исчезли прежняя близость и откровенность между ними. С другими членами Платоновской академии Лоренцо встречался еще реже: теперь ему было не до служения музам.
Уже при этой встрече Сандро заметил у Лоренцо признаки той же болезни, которая унесла его отца. Великолепный, видимо, также знал об этом и не строил иллюзий. Все чаще впадая в меланхолию, он жаловался на усталость, говорил о своем твердом намерении оставить политику и удалиться в деревню, чтобы всецело заняться философией. Однако никто ему не верил – тяга к власти прочно укоренилась в крови медичийского семейства, и Лоренцо был обречен оставаться политиком до конца своих дней.
Изменилось и настроение горожан: то, что усилилось их ворчанье против Медичи, было не в счет – когда они были довольны властью? – но прибавились новые нотки. За этот год еще больше возросло религиозное рвение, многих обуяла тяга к покаянию в грехах истинных и мнимых, а пути спасения души стали искать так усердно, будто уже завтра им предстояло идти на Страшный суд, будто они вняли наконец словам Данте:
О христиане, гордые сердцами, Несчастные, чьи тусклые умы Уводят вас попятными путями, Вам невдомек, что только черви мы, В которых зреет мотылек нетленный, На Божий суд взлетающий из тьмы!Большинство горожан, как и их отцы, все
Новую причуду Великолепного объясняли по-разному. Одни были уверены, что он уступил настояниям Лукреции, женщины глубоко верующей и приходившей в отчаяние от мысли, что ее сын не слишком ревностно почитает Бога и его наместника на земле. Другие утверждали, что мать Лоренцо здесь ни при чем – его принудило к этому изменившееся настроение толпы. Третьи, слышавшие кое-что о Савонароле, отвергали и то и другое; по их мнению, Лоренцо просто хотел насолить Сиксту, так как фра Джироламо – яростный его обличитель. Где тут была истина, трудно было сказать, Великолепный избегал раскрывать свои намерения.
По меркам практичных флорентийцев, фра Джироламо был человеком не от мира сего. Странным образом его судьба оказалась тесно связанной с судьбой их города. Этот уроженец Феррары, будучи студентом университета, где он изучал медицину – и, как рассказывали, весьма успешно, подавая надежду стать незаурядным врачом, – влюбился в дочь Строцци, изгнанного в Феррару из Флоренции. На беду, горделивые родственники его возлюбленной наотрез отказались породниться с нищим, хотя и способным студентом. Это перевернуло всю его жизнь – Савонарола посвятил себя служению Богу, причем столь рьяно, что даже его собратья по ордену доминиканцев нередко приходили в изумление от его фанатизма. Аскетизм Джироламо не знал пределов – он никогда не вкушал мяса, спал три часа в сутки и не только излишества, но и большинство обычных человеческих потребностей считал служением дьяволу. Флоренцию он ненавидел столь же страстно, как Рим, считая ее безнадежно порочной и воображая, что призван самим Господом избавить ее от погибели, наказать грешников и спасти немногих праведников.
С первого захода это оказалось нелегко. Предназначенные им для спасения флорентийцы не созрели до понимания ниспосланной им благодати. Если что и поразило их в проповедях фра Джироламо, прочитанных с кафедры двух небольших церквей перед Рождеством, так это его голос – вызывало удивление, как в этом тщедушном, истощенном теле помещается столь громоподобный львиный рык. Лоренцо и его друзья, посетившие церковь, не скрывали разочарования. Савонаролу явно перехвалили: ораторскими способностями он не блистал, его латынь оставляла желать лучшего, жесты раздражали суетливостью и театральным пафосом. На Цицерона проповедник совершенно не тянул. С их точки зрения, фра Джироламо говорит явные банальности. Кто же во Флоренции не знает, что Сикст служит не Господу, а дьяволу, кто еще обольщается утверждениями о его безгрешности, кто сомневается, что священнослужители в большинстве своем погрязли в пороках и предались идолопоклонству? Философы с виллы Кареджи веселились от души, нарочито зевая и расхаживая по церкви. Однако им стоило вникнуть в то, что вещалось с кафедры – ведь то, что говорил Савонарола о новом Вавилоне, о грядущем в ближайшем будущем наказании за падение нравов, напрямую касалось и их.
Опасность проповедей фра Джироламо открылась Лоренцо и его друзьям не сразу. Не увидя в них ничего нового и оригинального, они скоро потеряли интерес к проповеднику и занялись своими делами. От их внимания ускользнуло то, что Савонарола нашел путь к сердцам простого люда, играя на въевшемся в его кровь страхе перед катастрофами, необычными явлениями, нарушающими сложившийся уклад жизни. По мере приближения 1500 года, который, как предрекали, принесет конец света и гибель всего живого, это чувство разрасталось, охватив и тех, кто раньше посмеивался над суевериями. Фра Джироламо перестал ограничивать себя гневными обличениями папской курии и начал подробно расписывать видения, якобы посетившие его. Хотя все они как две капли воды походили на те, о которых каждый мог узнать из Апокалипсиса, однако одно дело о чем-либо прочитать, и совсем другое – услышать из уст очевидца.