Боттичелли
Шрифт:
В те дни, когда было пасмурно или же Бартоломео отправлялся в город, чтобы пополнить запасы съестного и красок, Сандро принимался за чтение Дантовой «Комедии», которая теперь стала его постоянной спутницей. Странно, но теперь она не вызывала у него тех страхов, которые терзали его еще совсем недавно, и он вспоминал о них все реже и реже. Неужели он настолько погряз в грехах, что ему все стало безразлично?
Его покой закончился, когда члены Платоновской академии вспомнили о нем и его фресках и избрали для своих прогулок тропу, ведущую к вилле Торнабуони, а для своих ученых бесед – сад, окружавший ее. Их посещения были обременительны. Каждый раз они находили в уже готовых частях фресок какие-нибудь недостатки: одно они, как оказывалось, не продумали до конца, другое нужно бы изобразить иначе. Но, слава богу, фрески – это не картины, где можно что-либо менять и переписывать бессчетное количество раз! Стена же, оставленная для третьей фрески, по-прежнему
Изредка на вилле появлялся и Великолепный. В этом году у него почти не было возможности всецело посвятить лето уходу за виноградником, за своими калабрийскими свиньями, испанскими кроликами и сицилийскими фазанами – а ведь этому занятию он предавался с не меньшим восторгом и энтузиазмом, чем политике. Если его друзья восхваляли деревенскую жизнь и сельское уединение больше в подражание древним философам, искавшим уединения, но не особенно разбирались в крестьянском труде, то Лоренцо занимался им всерьез и находил в нем удовольствие. Может быть, поэтому его эклоги, воспевающие сельскую жизнь, звучали более искренне, чем песнопения его друзей. Но сейчас ему было не до эклог. Созданная им система зыбкого равновесия итальянских государств грозила развалиться в любой момент. Заключенному с папой миру он не особенно доверял, примирения с Венецией так и не смог достигнуть. Он серьезно опасался, что то уважение, которое он с таким большим усилием завоевал в родном городе, может растаять, и к его великому сожалению, он ничего не мог сейчас повернуть в лучшую сторону. Смерть матери, неурядицы в собственном доме, вечные недоразумения и ссоры с Клариссой состарили его на несколько лет. А так как беда не приходит одна, то неожиданно его здоровье резко ухудшилось; все явственнее были признаки болезни, которая свела в могилу его отца.
Он все чаще задумывался о судьбе, ожидавшей его детей. Старший сын Пьеро должен был унаследовать все его состояние, встать во главе рода Медичи. Но Лоренцо мало верил в то, что он может продолжить его дело – уж он-то знал буйный и переменчивый нрав флорентийцев! Для этой роли больше бы годился младший сын Джулиано, но ему, согласно традиции, была уготована другая судьба – он должен принять духовный сан. Будь в Риме другой папа, а не Сикст, Лоренцо ничего бы не стоило добиться для Джулиано кардинальской шапки. Но пока об этом приходилось лишь мечтать. Сандро не раз видел, как Лоренцо, прихрамывая и кривясь от боли, прогуливался по аллеям сада с Фичино и Полициано, и, судя по их озабоченным лицам, разговор шел отнюдь не о поэзии и философии. Полициано, воспитавший детей Лоренцо и более чем кто-либо знавший их, обычно после этих бесед хмурился, и обращаться к нему с какими-либо вопросами было абсолютно бесполезно.
Благоприятное время для написания фресок уходило. Приближалась осень, и нужно было думать о том, чтобы поскорее возвращаться в город. Работу на вилле Лемми, видимо, придется завершать после того, как закончится зима. Оставалось, правда, выполнить еще один заказ, порученный ему богатым купцом Антонио Пуччи. Его сын Джаноццо женился на красавице Лукреции Бини, и счастливый отец пожелал подарить молодым картины знаменитого мастера. В ту пору вошло в моду вместо фресок украшать стены комнат съемными панелями, которые в случае необходимости можно было бы переносить в другое место. Их росписью и занялся Сандро, когда ему наскучили бесконечные прения по поводу Венеры.
Начитанный Пуччи выбрал темой будущих картин «Декамерон» Боккаччо, а именно новеллу восьмую из пятого дня – рассказ о Настаджио дельи Онести. Хватило четырех панелей – по одной на каждую стену, чтобы изложить повествование о том, как благородный юноша Настаджио, терзаемый безответной любовью, получил в конце концов свою возлюбленную, дочь равеннского купца Паоло Траверсари. На помощь ему пришло само провидение, дав возможность показать ей, какая печальная участь ожидает тех жестокосердных дам, которые не отвечают взаимностью на пылающую страсть: после смерти их терзают злые псы, а отвергнутые юноши вырывают их сердца, не знавшие жалости.
Был ли у Пуччи повод избрать именно эту тему, Сандро не знал, но он был благодарен купцу за то, что тот оторвал его от высоких материй и на некоторое время спустил на грешную землю. Да и перечитать «Декамерон» после скучной, на его взгляд, «Генеалогии богов» того же автора было одно удовольствие. Какое счастье, что Петрарка удержал Боккаччо, когда тот собирался бросить рукопись этой предосудительной книги в горящую печь!
Работа была выполнена на совесть, добротно. Тот, кто разбирался в живописи, мог бы сказать, что мастер здесь достиг гармонии: светлые тона уравновешивались темными, движение налево – движением направо, горизонтальное развитие действия – вертикально стоящими неподвижными деревьями. Блюстители нравов, конечно, могли бы вновь упрекнуть его в том, что он изобразил обнаженную
11
Пер. А. Н. Веселовского.
В написании картин Боттичелли помогали его ученики: в первых трех специалисты различают руку самого известного из них, Бартоломео ди Джованни, в четвертом видят влияние Якопо Селлайо. Но замысел картин полностью принадлежит Боттичелли, соединяя драматизм содержания и спокойное изящество формы. На первой картине изображена погоня рыцаря за его жестокой возлюбленной, невольным свидетелем которой оказался юный Настаджио. Вторая развивает сюжет – рыцарь нагоняет девушку и вонзает шпагу ей в сердце. Тут же нарисовано продолжение истории – девушка вновь оживает, и рыцарь снова бросается в вечную погоню за ней, воплощая нескончаемые терзания отвергнутой любви. На третьей и четвертой картинах действие словно переносится из Равенны во Флоренцию – за накрытыми столами рядом с Настаджио восседают члены семейств Пуччи и Бини, а в центре красуется герб Медичи. Внезапно перед пирующими предстает все тот же рыцарь, расправляющийся с девушкой, и охваченная страхом дочь купца согласилась стать женой Настаджио.
Эта страшноватая история стилизована Боттичелли в духе средневековых миниатюр с их схематическими фигурами и яркими красками, почти лишенными полутонов. Однако все законы перспективы соблюдены, а эмалевая яркость цветов вполне соответствует старомодной назидательности притчи Боккаччо. По случаю свадьбы Сандро попросили также расписать несколько ларей-кассоне. Может быть, и не пристало столь известному живописцу, как он, заниматься такими пустяками, но он согласился – Пуччи платили хорошие деньги, которые были не лишними для живописца, тратящего их с небывалой легкостью. Росписи ларей не сохранились, как и многие другие произведения, выполненные Боттичелли в это самое плодотворное для него десятилетие с 1480 по 1489 год. Среди них были «Паллада в натуральную величину на гербе с пылающими факелами», «весьма изящная фигура Вакха» для дворца Медичи на виа Ларга и многое другое – все поглотило беспощадное время.
Работа над фресками, чтение Боккаччо и выполнение нескольких мелких заказов, которые ему пришлось взять, чтобы расплатиться с накопившимися долгами, несколько отвлекали Боттичелли от раздумий о том, что же в конце концов происходит в мире, почему он погряз в грехах до такой степени, что даже в действиях папы Сикста многие не находят ничего предосудительного. Было похоже на то, что он, как человек, уставший бороться и размышлять, полностью подчинился судьбе и теперь с каким-то отчаянным безразличием плыл по течению. Возможно, это происходило оттого, что ему никогда не хватало ни силы воли, ни решимости, и он легко поддавался чужому влиянию. В этом его упрекали не только покойный Мариано, но и друзья. Но все-таки желание понять, разобраться, где же истина, жило в нем и время от времени пробуждалось от кажущейся спячки. Иначе чем можно было объяснить то, что он стал чаще гостить в доме Фичино, где продолжались споры о Боге и о предназначении человека?
Когда он слушал рассуждения о том, что философская истина пока еще не постигнута полностью, а христианство в лучшем случае находится на полпути к ней, он готов был поверить, что все его терзания происходят именно от непонимания и незнания этой истины. Если уж лучшие умы Флоренции говорят об этом, то что же остается делать ему, сыну простого кожевника, всегда считавшему, что Библия – это истина в ее завершенном виде. Может быть, правы его друзья: в диалогах Платона, которого они рассматривали как предтечу христианского учения, содержится немало полезного и далеко не языческого. Но хотя он теперь стал лучше понимать, о чем спорят и говорят собравшиеся за столом философы, Платона он так и не постиг до конца. Трудно было понять, о чем все время спорит его Сократ, который сбивает с толку своих слушателей, заставляя верить в то, что они вначале отвергали. Так же часто случалось и с ним: он шел к Фичино с ясным представлением о том, что ему надо сказать, а уходил с сумбуром в голове. Казалось, основная цель этих философов состоит в том, чтобы окончательно все запутать и опровергнуть очевидное. Сократовская логика, которой восторгался Фичино, для него оставалась недоступной. И так ничего не понятно в этой жизни, а тут ставится под сомнение все!