Бойся своих желаний
Шрифт:
– Не, мы фарш делали.
– Из кого? – сострил Бурый.
Ботва охотно рассмеялся. А Пешак, кажется, даже не понял шутки. Во всяком случае, не отшутился. Где ему! Он гнул свое:
– Фарш, конечно, говяжьим называется, только мы туда хлеба дополна натолкали. Больше, чем мяса. И лука насыпали.
– Фарш говнюжий, – опять сострил Бурый. И Ботва опять закатился.
– А там такой чан огромный – выше меня ростом, – все продолжал толковать свое Пешак. – А Василич и говорит: ты, давай, прыгни туда, ногами примни. Ну, я и залез. Прямо в сапогах. Хожу, ногами хреначу, приминаю.
– Ф-фу, никогда в столовых есть котлеты не буду, – решился на самостоятельную реплику Ботва.
– А это не для столовой, для кулинарии, – серьезно пояснил Пешак.
– И там брать не буду.
– Зато мне Василич кусок шейки дал. Я матери отнес, она обрадовалась. Рубль дала.
– Мелко плаваешь, Пешак, – заметил Бурый. – Даже в магазинах мясо по два рубля кило.
– А на рынке все десять, – заметил Ботва.
«Что-то разборзелся
– Ты-то откуда знаешь? Можно подумать, ты когда-нить че-то на рынке покупал! Хо-хо не хе-хе?
– Петрушку только, наверно, и покупал. Двадцать копеек пучок. – Пешак тоже не упустил своего шанса кольнуть приятеля и тем попытаться хоть на минуту уйти с позиций вечно третьего.
Так они и ехали до самого центра – не садились, возвышались во всю силушку своих мускулистых фигур. И немногочисленные пассажиры вагона, что следовали в город с рабочей окраины – сотрудники проектного института «Альтаир», преподаватели и студенты Московского института управления, девчонки, выбравшиеся со станции «Кировская» погулять по вечерней столице – отводили от них глаза и думали: «Ну и рожи! Протокольные! Не попасться бы им в темном переулке!»
Правда, нужно отметить, что свой разговор, в отличие от гопников будущих поколений, парни хотя бы не уснащали матюгами. Не было принято в те времена прилюдно грязно выражаться – можно было и в отделение попасть, и даже пятнадцать суток огрести. И еще – несмотря на весь свой устрашающе мускулистый вид, вряд ли парни представляли даже в пресловутом темном переулке особую угрозу для многочисленных цивильных москвичей и гостей города. У троицы, как и у других сверстников из славного подмосковного города Люберцы, были иные враги.
…Иногда Евгения выгоняла на улицу словно какая-то сила. Он выходил, садился в свой «Москвич» и заводил мотор. Женя любил просто кататься. И наплевать, что сгорает драгоценный бензин, за которым приходилось часами на колонках в очередях выстаивать. И что расходуется аккумулятор (который не купишь днем с огнем), а также истираются колодки, изнашиваются сайлент-блоки и стареет крестовина, которая, как известно, на станциях техобслуживания на вес золота. Но парень не мог отказать себе в удовольствии. Он устраивался в водительском кресле, и его прямо-таки распирала гордость. Еще бы! Ему двадцать – а у него уже своя машина! Собственная! Личная! Совсем другим человеком себя чувствовал. Ему уже было недостаточно лихо подкатывать каждый день к институту и горделиво небрежно отъезжать от него (порой подвозя ту или иную студентку или даже двоих-троих). Теперь он зачастую выезжал и вечерами. Ибо чего греха таить: что он представлял собой пешим порядком? Самая обыкновенная внешность, средний рост, обычная, далеко не фирмовая одежда. Таких в толпе – десяток на дюжину. А будучи верхом – он оказывался, во всех смыслах слова, на коне. И не только он катался по вечерним московским улицам. Такси да и частный извоз не слишком были развиты в то время в столице всего прогрессивного человечества. Потому не пассажир тогда машину и цены выбирал. Напротив – водитель высматривал клиента. Кто-то из шоферов искал среди голосующих тех, кто выглядит побогаче. Другой охотился на не ведающих столицы провинциалов. Ну а Евгений (только тс-с!) нацеливался на девчонок. Он готов был с хорошеньких и денег не брать, лишь бы только они… Ну, вы понимаете… Вот и в тот теплый весенний вечер молодой человек вырулил на «Москвиче» со двора своего дома на Юго-Западе: не только пофорсить, но и в поисках приключений.
…Юлию Монину в хипповской среде любили. Называли, следуя песне «Юрайя Хип», по созвучию – Джулай Монинг. Ласковая кликуха у нее была, не то что Самовар или Гамнюк. А любили ее за то, что никогда не понтовалась, хотя девка, сразу видно, не простая. С первого взгляда: из центровой семейки, обеспеченной. И образованная. Не только «Мастера и Маргариту», допустим, читала, как все, но и Новый Завет. И когда возникал спор теоретического замеса – к примеру, существует ли братская любовь, могла такого выдать, что только держись. Но Джулия не понтилась. Когда капуста у нее на кармане была – отдавала в общий котел. Когда не было – не чуралась пойти у прохожих поаскать. И портвешок пила вместе со всеми из горла, не брезговала. Вот только ханкой не пыхала. И не давала никому из парней: ни по любви, ни по дружбе, ни за компанию. Берегла себя – молодая еще была. И корефаны, что гужевались вокруг, тоже ее берегли. Такое, значит, было у них в системе чудо природы (как о ней злоязыкая Томка Вертолет сказала) – хиппи-девственница.
В тот вечер на плешке у Гоголя оказалось не особо прикольно. Ну, поиграл немного на гитаре Джексон, попел свое, коронное, «Чистопрудных лебедей»: «И от обиды ли, не знаю, в пруд, как в чернильницу безмерную, устало шеи окунали, как Лермонтов, перо, наверное…»
Собрались было портвея выпить, но башлей ни у кого не было и даже аскать показалось
Конечно, окажись рядом теоретик-марксист, доктор исторических наук, навроде родного деда Петра Ильича Васнецова или бабки Валентины Петровны – они в два счета объяснили бы махровую тоску собравшихся узколобостью их невнятной идеологии и обреченностью их движения с точки зрения всемирно-исторической. Дедуля сказал бы внученьке – мягко, как умел только он: «Да что ты, деточка!.. Нашла, кому подражать! Хиппи! Да ведь ты как минимум на пятнадцать лет опоздала. Я бы не удивился, если б ими матерь твоя, покойница, увлеклась – году в шестьдесят восьмом. Да, слава богу, мимо прошла. Потому что ты у нее рано родилась. А сейчас на Западе хиппи-то и не осталось. Доживают свой век последние коммуны где-то в Индии, и все. А вы – хороши, передовая молодежь! Хоть бы что-то новое придумали, а тут на тебе: выкопали из нафталина старые рваные джинсы! Я образно, естественно, выражаюсь. А если называть вещи своими именами: вы подражаете движению, вышедшему в тираж даже на Западе».
Разумеется, на все двести процентов оказался бы прав, как всегда, любимый дедуля – да ведь только не было его с Джулией рядом. Обретался он вместе с бабулей в городе Нью-Йорке и даже не знал о последних увлечениях внучки. А ведь ее тяга к асоциальному явилась не чем иным (если уж проводить марксистско-ленинский анализ), как реакцией на предательство самых любимых. Сначала предали мать и отец: ушли в результате автокатастрофы, когда ей еще двенадцати не было, туда, откуда не приходят письма и посылки, откуда нет возврата. А потом за ними в далекие края и бабка с дедкой последовали. И хоть от тех доходили время от времени весточки и подарки – обижалась на них Юлия куда сильней, чем на родителей. Все ж таки уход первых не зависел от их доброй воли и находился всецело в руках Господа. И страдали они там, на своих небесах, наверное: грустили по своей оставленной на земле дочери. А вот бабка с дедкой выбрали город – «Большое Яблоко» – исключительно по своей воле. Ну да, товарищ Васнецов – он, конечно, верный солдат партии, куда пошлют, туда и едет. Но ведь не в Стерлитамак его отправляли. Мог бы и отказаться от Нью-Йорка ради любимой внучки. Или пробить, чтобы ее тоже с ними взяли. Но нет – поехал служить Отчизне на самом передовом рубеже, в представительстве при ООН. Туда, где нет очередей за колбасой – да и гадости, что продается в СССР под видом колбасы, тоже нет. Туда, где вообще нет очередей, а на месячную зарплату можно купить аж три двухкассетника. А Юлия оказалась одна-одинешенька в самом центре Москвы – не считая срочно вызванной из города Ельца малограмотной тетушки, бабкиной двоюродной сестры. На нее, незнакомую деревенскую тетку в платочке, спихнули воспитание внучатой племянницы. Бабка боготворила девушку, слушалась ее во всем и ничего не запрещала. Разве что нудила по поводу ее прикида: «У нас в таких обносках только пастух-пьянчуга на улицу выходил». Джулия слушала старухин бубнеж, а поступала по-своему. Вот и получайте, со сладострастием думала Юлия всякий раз, когда надевала непотребные (по словам воспитательницы) джинсы и выходила хипповать на улицы вечерней Москвы. Вы же сами этого хотели! А кто хотел? Кто – получайте! Конечно же, бабка с дедом, любимые Петр Ильич и Валентина Петровна.
…Бурый, Ботва и Пешак соединились со своими у метро «Кропоткинская». Всего их оказалось библейское число, тринадцать. Четыре тройки и один бригадир. А со стороны метро «Арбатская», как пояснил Бугор, выступала другая команда. Из переулочков возле улицы Метростроевской – третья.
Всем трем колоннам бригадиры цель поставили одну – чистить страну и город от плесени. А конкретно – разогнать хиппов на Гоголях. Радостно и азартно колонна промаршировала по вечереющему бульвару. Аж руки чесались – давно пора вдарить по волосатикам. Да не отлавливать их по одному, по двое, а рубануть всех вместе.