Божественное пламя
Шрифт:
Когда они шли обратно к стадию, Гефестион сказал:
— Ты знаешь, что этот человек все еще влюблен в тебя?
— И что же? Нужно быть, по крайней мере, любезным. Он чувствителен и все понимает правильно. Может, когда-нибудь у меня и возникнет в нем нужда, кто знает?
Хорошая погода устоялась. Филипп направился к Коринфскому заливу и захватил Навпакт, властвующий над проливом и морем. За лето царь прошел по стране за Парнасом, укрепляя города, ободряя союзников, прокладывая дороги, откармливая на пастбищах коней. Время от времени он делал ложные вылазки на восток, где
Даже сейчас он отправил посольство в Афины и Фивы, предлагая обсудить условия мира. Демосфен заявил, что Филипп, нападение которого было дважды отражено союзной армией, пришел в отчаяние; его просьба о мире — лучшее тому доказательство. Одним хорошим ударом на юге с ним будет покончено.
На исходе лета, когда пожелтел ячмень, росший между деревьями в оливковых рощах Аттики и Беотии, Филипп вернулся в Элатею, оставив гарнизоны во всех крепостях на западе от Парнаса. Форпосты Фив и Афин занимали ущелье в десяти милях к югу. Пока мирные предложения Филиппа не были отвергнуты, он ограничивался тем, что дразнил врагов. После все изменилось, пришло время показать свою силу. Армии Филиппа обошли форпосты с флангов и могли отрезать их от Фив в любую минуту, по желанию царя. На следующий день разведчики Филиппа донесли, что фиванцы ушли, и Филипп занял их укрепления.
Конники выглядели счастливыми; они чистили сбрую и оружие и холили своих лошадей. Предстоящая битва должна была развернуться в долине.
Ячмень побелел, оливки созрели. По календарю Македонии настал месяц Льва. В крепости царь Филипп давал праздничный пир в честь дня рождения сына. Александру исполнилось восемнадцать.
Элатею приукрасили: тканые ковры на стенах царского дома, мозаичный пол. Пока гости пели, Филипп заметил:
— Ты еще не попросил себе подарка. Чего бы тебе хотелось?
Александр улыбнулся.
— Ты сам знаешь, отец.
— Ты это заслужил, она твоя. Осталось недолго. Я возьму себе правый фланг, там вечно какие-то неполадки. Ты будешь командовать конницей.
Александр медленно опустил на стол свой золотой кубок. Его мерцающие глаза, зрачки которых расширились от выпитого вина и видений, встретились с черным блеском единственного глаза Филиппа.
— Если ты когда-нибудь пожалеешь, отец, меня уже не будет в живых, чтобы узнать об этом.
Назначение было встречено приветственными криками и здравицей. Сразу же вспомнили давние предзнаменования: победа в беге на Олимпийских играх, разгром иллирийцев.
— И третье, — сказал Птолемей, — то, что я помню лучше всего, потому что был в возрасте, когда верят в чудеса. Тот день, когда в Эфесе сгорел великий храм Артемиды. Пожар в Азии.
— Никто не мог рассказать, как это случилось, — вставил кто-то. — Войны ведь не было. Молния ударила или какой-то жрец опрокинул лампу?
— Нет, это сделали нарочно. Я слышал имя виновника. Гейро… Геро… какое-то длинное имя. Неарх, ты не помнишь?
Никто не вспомнил.
— Выяснили, зачем он это сделал? — спросил
— Да, он сам охотно сказал, прежде чем его убили. Он сделал это для того, чтобы его имя помнили вечно.
Рассвет мерцал над низкими холмами Беотии, вереском и кустарниками, дочерна выжженными летним солнцем; там и тут виднелись серые валуны и каменный гравий. Темные и выцветшие, как вереск, закаленные, как камни, колючие, как терновник, через холмы к равнине устремились люди. Они скатились вниз по склонам и запрудили долину реки; толпа уплотнялась, но продолжала упорно прибывать.
Показались смутные очертания конницы; раскованные лошади осторожно ступали, пофыркивая в вереске; босые ноги всадников сжимали непокрытые седлами бока. Только доспехи и оружие слабо побрякивали и звенели.
Небо посветлело, но солнце еще пряталось за огромным массивом Парнаса на востоке. Широко простиралась омытая весенним разливом равнина. Река Кефисс, вернувшаяся в свое летнее лоно, журчала по камням. На востоке, еще погруженные в лиловую тень, виднелись розовые дома, стоявшие на террасах низкого склона Херонеи.
Поток людей замедлил свое движение, остановился и с двух сторон устремился на равнину. Впереди вырастала плотина из людей; первые косые лучи солнца заблестели на плотных, ощетинившихся копьями рядах.
Посередине лежали возделанные поля, питаемые рекой. В густом ячмене вокруг оливковых деревьев проросли мак и вика. Слышались голоса петухов, блеяние и мычание скота в загонах, резкие крики мальчишек и женщин, гонящих стада вверх по холму. И поток, и плотина выжидали.
В широкой горловине ущелья разбила на берегу реки свой лагерь северная армия. Конница спустилась вниз по течению, чтобы поить лошадей, не замутив воды для остальных. Люди снимали с поясов привязанные чаши и доставали скудный полуденный обед: плоские лепешки, яблоко или луковицу, щепоть грязной серой соли со дна сумки.
Военачальники оглядывали древки копий и дротики, проверяли боевой дух своих отрядов. Они нашли солдат по-хорошему напряженными, как натянутые луки, все чувствовали, что совершается нечто важное. Тридцать с лишним тысяч гоплитов, две тысячи конницы; но враг впереди был столь же многочислен: это будет величайшая битва всей их жизни. Кроме того, они не должны будут сражаться среди чужих: дома военачальник был земледельцем, соседом по деревне, единоплеменником и родичем, который расскажет в Македонии об их доблести или позоре.
К полудню длинный обоз доставил палатки и постели. Воины могли хорошо выспаться: все, кроме часовых. Царь захватил все прилегающие дороги, контролируя позиции. Армии впереди оставалось только ждать, когда он соизволит дать сражение.
Подъехав к запряженной волами повозке, нагруженной царскими шатрами, Александр сказал:
— Мой поставьте здесь.
Молодой дуб над рекой давал тень, у берега виднелось озерцо с гравийным дном и чистой водой. «Хорошо, — сказали про себя слуги, — нам не придется таскать воду». Александр любил купаться не только после сражения, но и, если это оказывалось возможным, до него. Какой-то ворчун сказал, что он и после смерти будет любоваться собой.