Божий Дом
Шрифт:
— Высокий и красивый, — сказала другая. — Да, да, мы хотели бы узнать про состояние нашего брата, Исаака.
— Исаака Рокитанского. Профессора. Он был страшно умен.
— Как он, доктор Баш.
Я почувствовал, что попал в ловушку, не зная, что сказать. Борясь с желанием сказать КХРША, я ответил:
— Хм… Я здесь лишь первый день. Слишком рано говорить о чем-то определенном. Время покажет.
— Этот его мозг, — сказала одна из них. — Его блестящий ум. Мы рады, что вы будете его лечить, мы будем ждать вас завтра. Мы навещаем его ежедневно.
Я пошел дальше и заметил, что они
Это продолжалось недолго. Я уставал все больше и больше, больше и больше закапывался в историях, кишечных бегах и анализах. Отбойные молотки крыла Зока заставляли вибрировать косточки моего внутреннего уха последние двенадцать часов. Я не завтракал, не обедал и не ужинал, а работы все прибывало. Я даже не успевал сходить в туалет, так как каждый раз, когда я туда заходил, жестокий пейджер гнал меня обратно. Я был изможден, утратил иллюзии. Перед тем, как отпустить нас, Толстяк спросил, не хотим ли мы что-нибудь еще обсудить.
— Я не понимаю, — сказал я. — Это не медицина, это не то, на что я подписался. Точно не на клизмы для кишечных бегов.
— Кишечные бега очень важны, — сказал Толстяк.
— Да, но где же нормальные пациенты?
— Это нормальные пациенты.
— Не может быть. Они почти все старичье.
— Софи довольно молода, ей всего шестьдесят восемь.
— Это бред, старичье и кишечные пробеги. Это не то, чего я ожидал, входя сюда утром.
— Я знаю. Я тоже не ожидал ничего такого. Мы все ждем Американскую Медицинскую Мечту, белые халаты, излечения, работа. Современная медицина — это Потс, избитый Иной. Это — Инна, которой должны были дать умереть восемь лет назад, когда она попросила об этом в письменном виде, судя по записям новой масады. Медицина — это постельный режим до появления осложнений, страховые выплаты за поглаживание ручек и все остальное, что ты сегодня увидел, включая беднягу Лео, обреченного умереть.
Думая о сестричках Рокитанского, я сказал:
— Ты чересчур циничен.
— Получил ли Потс от Ины или нет?!
— Получил, но это не вся медицина.
— Правильно. Наш опыт показывает, что люди нашего возраста умирают.
Циник.
— Ах, да, — сказал Толстяк, подмигнув, — Никто не хочет, чтобы ты это знал. Пока нет. Потому они и хотели, чтобы вы начали с Джо, а не со мной. Я бы хотел научиться врать. Не важно, не хочу тебя расстраивать. Это как секс, ты все познаешь сам. Почему бы тебе не пойти домой.
— Я еще не все закончил.
— Ладно, ты этому тоже не поверишь, но большинство того, что ты делаешь, ни хрена не значит. Ни хрена не значит для здоровья этих гомеров. Но ты не знаешь даже, с кем ты сейчас разговариваешь.
Я не знал.
— С потенциальным создателем Великого Американского Изобретения. Доктора Юнга. Больше денег, чем даже в кишках кинозвезд.
— В конце концов, что
— Увидишь, — сказал Толстяк. — Увидишь.
Он ушел. Мне стало страшно без него и неуютно от того, что он наговорил. Должен понять самостоятельно? В пятом классе, когда я спросил у итальянского паренька, чем ему нравится секс, он ответил: «Это приятно». Тогда я не мог понять, почему кто-то что-то делает только потому, что это приятно. Какой в этом смысл?
Перед уходом мне захотелось попрощаться с Молли. Я поймал ее, когда она несла судно к нужнику. Я прошелся с ней, дерьмо плескалось в судне, и сказал:
— Не очень-то романтично для первой встречи.
— Романтичные знакомства закончились для меня кучей неприятностей, — сказала она. — Уж лучше реализм.
Я пожелал ей спокойной ночи и поехал домой. Солнце, инфекционной болезнью освещало воспаленный город. Я настолько устал, что мне было тяжело вести машину, разделительные полосы выглядели, как аура перед эпилептическим припадком. Люди, которых я видел, казались странными, как будто у каждого была болезнь, которую я должен был диагностировать. Ни у кого не было права на здоровье, так как в моем мире были лишь болезни. Даже женщины, не носившие лифчиков, капельки пота на их груди, соски выпирают в ожидании похотливой и влажной ночи, их эротизм усилен запахами июльских цветов и возбужденных тел, все это относилось больше к анатомии, чем к сексу. Из всех возможных мелодий я напевал Босанову: «Во всем обвиняй карциному, хэй, хэй, хэй…
В почтовом ящике была записка: «Я помню о тебе, в халате белоснежном, интерном трудно быть, но ты вернешься нежным… С любовью, Бэрри». [27] Раздеваясь, я думал о Бэрри. Я думал о Молли, о Потсе и его члене, полном голубой крови, но мой член был неподвижен этой ночью, так как они укатали меня, и я покончил с чувствами на этот день, не исключая возбуждение, не исключая любовь. Я лежал на прохладных простынях, которые казались мягче детской пятки, мягкими, как кожа младенца, и я думал об этом странном Толстяке и о том, что, несмотря на лето, смерть ведет свой вечный отсчет всегда, всегда.
27
Перевод мой. Оригинал, на мой взгляд, не менее тошнотворен.
4
Войдя утром в южное крыло отделения шесть (ожидание слегка притупляет страх), я увидел нечто странное: Потса, сидящего на сестринском посту и выглядевшего так, будто им выстрелили из пушки. Его халат выглядел омерзительно, его прямые светлые волосы растрепаны, кровь под ногтями и рвота на ботинках, а глаза розовые, как у больного кролика. Рядом с ним — привязанная к креслу и все еще со шлемом Баранов на голове, сидела Ина. Потс что-то писал в ее истории. Ина высвободилась и прокричала: УХАДИ УХАДИ УХАДИ, и попробовала достать его хуком слева. Взбешенный Потс, интеллигент, цитирующий Мольера, из Потсов с улицы Легаре, закричал: «Черт побери, Ина, заткнись наконец и успокойся!» — и толкнул ее обратно в кресло. Я не мог в это поверить. Одно дежурство и джентльмен с юга превратился в садиста.