Божий Дом
Шрифт:
Когда я спросил у Легго про СЛИ, он ответил, что не слышал об этом, и я сказал, что Рыба назвал это «Великой традицией Дома». Я заявил Рыбе, что мне совсем не нравится СЛИ, подписанное под моим именем, и он пообещал отправить по следу службу госпитальной безопасности, и следующие несколько дней я лицезрел громилу, одетого в фальшивую форму Вест Пойнта, выглядывающего из-за угла в надежде поймать того, кто писал СЛИ под моим именем. [83]
Но больше всего эта надпись бесила Частников, а из всех Частников наиболее озлобленным был Малыш Отто Крейнберг, на чье имя все еще плевали в Стокгольме. Так как Отто не разговаривал с интернами и доска была единственным доступным для него
83
Охрана больницы — хорошие ребята, но мало на что, кроме такой ерунды, способные. Как-то интерна и резидента из реанимации, двух девочек, заперла в палате с умирающей мамой черная семья из восемнадцати человек, угрожая и активно жестикулируя. Охранник стоял в коридоре и пытался делать вид, что его нет. К счастью все и для всех, кроме пациентки, закончилось благополучно.
Так как надписи продолжали появляться во все возрастающем количестве, Отто и другие Частники все чаще и чаще вынуждены были брать в руки губку. Но, когда исчезли губки, Отто стал невменяем. В то время, как Отто бесился все больше, я тоже был все больше недоволен Легго и Рыбой, которые не могли остановить издевательство над моим именем. Из-за моих протестов им пришлось нанять еще нескольких охранников и расставить их во всех отделениях, а так как все больше шума возникало вокруг награды, другие терны начали допекать Легго и Рыбу, объясняя, что Баш, который в основном сидит, закинув ноги в кроссовках на стол и попивая имбирное пиво, не может быть лидером в гонке за СЛИ, наградой, которой могло и не существовать нигде, кроме доски в отделении.
— Мальчики?!
— Хэй, хэй, Хейзел, — обрадовался Чак. — Иди к нам, девочка!
Хэйзел, глава постелеуборщиков, стояла в дверях. Я часто видел ее, толкающей тележку с бельем и швабрами, но я никогда не видел ее такой. На ней были обтягивающие белые леггинсы, зеленая форма была натянута так, что пуговицы, казалось, вот-вот оторвутся и откроют черную грудь, сдерживаемую белым лифчиком. У нее было удивительное лицо: рубиновая помада на черных губах, каштановое афро на голове, румяна, тени, накладные ресницы и множество разноцветных резиночек.
— У тебя есть чистое белье и горячая вода в дежурке, Чак?
— Все отлично, Хэйзел, просто отлично, девочка. Спасибо!
— А твоя машина? Может, ей нужен ремонт?
— О, да, Хэйзел, моя машина работает неидеально. Над ней нужно поработать. Знаешь, мой передок нуждается в осмотре. Да, именно, только передок.
— Передок? Хо! Ты шалун! И когда же ты хочешь загнать машину в гараж?
— Что ж, посмотрим, как насчет завтра, девочка. Да, завтра?
— Отлично, — сказала Хэйзел, хихикнув. — Завтра! Передок, хо! Шалун, адьос!
Я был потрясен. Я знал, что Чак интересовался Хэйзел, но не ожидал, что он добился таких успехов. Даже, когда Кубинский Фейрверк улетел, ее огненный хвост, ее образ, казалось, оставался в воздухе, полыхающий и горячий.
— Хэйзел вроде неиспанское имя, — сказал я.
— Знаешь, старик, это как обычно. Это не ее имя.
— Какое же у нее имя?
— Джезулита. И мы совсем не имели ввиду ремонт машин.
Джезулита. Это было еще одним знаком происходившего: сексуализации тернатуры. Еще не понимая, болезненно, рука об руку с растущей уверенностью и недовольством тем, как с нами обращалась Джо и Слерперы, мы начали то, что Чак назвал «зажигать» с самыми сексуальными Дома.
Я думал о Молли, красивой женщине, разочаровавшейся в романтической любви, но зато имевшей «отлично» в прямом наклоне во время учебы в школе медсестер, и о том, как начались наши
Все начиналось довольно невинно, в тот день, когда я увидел ее плачущей на сестринском посту. Я спросил, что случилось, и она сказала, что она может умереть из-за этой родинки на бедре, высоко на бедре, которая начала расти. И я предложил посмотреть, и мы пошли в дежурку, как школьники, и, сидя на нижней полке, она сняла чулки. Я взглянул и, Боже, это было прекрасное бедро и, конечно, я увидел садово-огородные трусики прикрывавшие светлые волосы, но, в то же время, это была злая черная родинка, от которой она умрет. Но я не слишком разбирался в родинках, так что я притворился экспертом и, пользуясь своей карточкой «Доктор Баш», провел ее в дерматологическую клинику, где резидент-дерматолог изошел слюной, так как мог увидеть этот сад и этот куст светлых волос, вместо обычных псориатических гомеров, и он сделал биопсию и через двадцать четыре часа сообщил Молли, что это лишь обычная доброкачественная родинка, и она не умрет.
Вытащенная мной из лап смерти, Молли была исполнена благодарности и пригласила меня на ужин. Ужин состоял из ужасного жаркого, и я пытался переспать с ней тем же вечером, но лишь попал в ее постель, где ласкал ее почти девичьи груди с длинными сосками, слушал ее НЕТ НЕТ НЕТ без финального облегченного ДА и услышал святое ЕСЛИ Я ДАМ ТЕБЕ ЭТО, ТО Я ОТДАМ ТЕБЕ ВСЕ, и тут находилась точка невозврата, эротика посреди гомеров, и возникали отношения, новая любовь против постоянной, новая, способная понять постоянную, но и время сообщить обо всем постоянной, пока она, не узнав, не уничтожит все.
Внутри Божьего Дома Бэрри попросту не существовало, да и вне его, когда я был с Молли, ее тоже не было. И нам с Чаком стало ясно, что один из способов выжить, была сексуализация. Это казалось непонятным и угрожающим нашему резиденту, Джо, так как единственный раз, когда она свалилась с вершины своего класса в ЛМИ было на экзамене по «Медицинским Вопросам Человеческой Сексуальности». Ее лимбическая система была в постоянном отпуске. Нашей победой над Джо был секс.
Когда появился Рант, находящийся на грани нервного срыва, проведя два месяца в отделении с резидентом два ноля [84] по прозвищу Бешеный Пес, Гипер-Хупером и Глотай Мою Пыль, испуганный слухами о тяжелых в нашем отделении, задавленный страхом скорой смерти от укола иглой из вены Желтого Человека и своей заумной поэтессой, Джун, которая бесилась, что он не все время с ней. Он так боялся, что, казалось, стал на три дюйма ниже, пытаясь исчезнуть. Его волосы растрепались, а усы жили собственной жизнью. Мы с Чаком пытались его успокоить, но все было без толку, так что мы вызвали Молли с валиумом.
84
С правом на убийство.
— Ну все, чувак, — сказал Чак, — снимай штаны.
— Здесь? С ума сошел?
— Давай, — сказал я, — мы все подготовили.
Рант снял брюки, нагнулся. Молли пришла с подругой-медсестрой из блока интенсивной терапии по имени Энджел. Она была рыжей полногрудой ирландкой с мощными бедрами. Работа в интенсивной терапии, дороге смерти, усилила ее сексуальность и, по слухам, Энджел год за годом интенсивно отдавала всю себя не только пациентам, но и всем тернам мужского пола. Этот ее талант, возможно, мифологического толка, еще не довелось испытать никому из наших.
— Молли, — сказал я. — Познакомься с Рантом, новым терном.
— Очень приятно, — сказала Молли. — Это — Энджел.
Вывернув шею, Рант покраснел, его ягодичные мышцы сжались, что заставило яички подпрыгнуть в мошонке, как от электричества, и он сказал:
— Приятно познакомиться… Я еще ни с кем не знакомился из такого положения. Это их идея, не моя.
— В этом, — обводя рукой, пространство вокруг Ранта, — нет ничего нового, — показывая на себя, — для медсестры, — заявила Энджел.