Божий Дом

Шэм Сэмуэль

Рыба с Легго не засмеялись и, когда обсуждение закончилось, никто не понимал, всерьез они или шутят.

— Конечно, они всерьез, — радовался Гипер-Хупер. — Награда существует, и я ее выиграю. «Черный Ворон»! Атлантик-сити, жди меня! Соленые от океана девочки на набережной. — Он ухмыльнулся и запел: «На наааабееерееежноооййй у моооряяя.»..

Итак, если они всерьез, награда «Черного Ворона» начала свое существование. Как минимум, такое же, как СЛИ. Гипер-Хупер со стояком на смерть, реальным стояком, и остальные, которые до сих пор не привыкли к смерти и чувствовали отвращение к вскрытиям. Мы чувствовали, что опять ставки шли против живущих, и мы должны прилагать еще больше усилий, чтобы защитить этих несчастных, ничего не подозревающих

пациентов, доверчиво пришедших в Божий Дом за помощью, не знающих о награде за смерти и вскрытия, не знающих о «Черном Вороне». Гипер-Хупер не стал терять времени даром. На следующий день я диктовал выписку и из соседней кабинки услышал бодрый голос: «Пациентка поступила с циститом»…

Я продолжал диктовать, но через несколько секунд отвлекся:

— …Температура поднялась до 43 и резистентный штамм синегнойной палочки был культивирован из спинномозговой жидкости…

Спинномозговой жидкости?! Я думал, что он начал с цистита!

— …Интерна вызвали для осмотра пациентки и тот нашел ее в бессознательном состоянии. Три часа спустя она умерла. Разрешение на аутопсию, УРА, было получено! Продиктовано доктором Х. Хупером.

Когда он уходил, я остановил его и спросил, что произошло. Он ответил: «Да обычный Город Смерти. И я получил вскрытие. Атлантик-сити, жди меня, «Черный Ворон», Черные Брюки и все такое.

— Но она же поступила практически здоровой!

— Да, а потом сыграла в ящик, а я получил вскрытие. «Черный Ворон» мой! Пока.

— Эта награда — глупая шутка! Они не могут быть серьезными!

— Никакая не шутка. Вскрытие — цветок, нет, огромная красная роза медицины. Легго нужно больше вскрытий, чтобы лучше выглядеть.

— Перед кем?

— Какая разница? С этой жуткой родинкой ему нужен любой отвлекающий маневр. Все, я пошел. Мы с этой женщиной вновь идем в эвкалиптовые бани. Пытаюсь вытащить брак из могилы. Чао.

И вот, номинант номер один на награду «Черного Ворона» устремился вниз по лестнице из Божьего Дома, с таким же блеском в глазах, как у Толстяка при виде еды и упоминании Изобретения, и который мы с Чаком видели у Ранта, когда он в подробностях рассказывал о Громовых Бедрах, и таким же блеском, как у Чака, уничтожавшего Эрни на баскетбольной площадке или видевшего Хэйзел, и таким же блеском, как у меня при мыслях о Молли.

Думая о Молли, я думал о ее наклонах и цветочных трусиках, и о слезах, которые она лила, думая, что умрет, показывая мне свою родинку. Когда я думал о Молли, что-то шевелилось в штанах и я чувствовал себя моложе, и мои глаза блестели, и я думал о том, как потерял девственность, об этом сладком и мучительном хаосе застежек, крючочков, молний и не вовремя вернувшихся родителях, диванах и задних сидениях автомобилей, и кинотеатрах, и всего другого, за исключением кроватей. Я думал о Молли, молодой веселой и невинной.

Молодой и невинной?! Как я мог знать об этом? По предыдущим встречам или, благодаря моему воображению? Чувствуя вину за постоянные попытки ее соблазнить, я непрерывно прилагал все усилия, чтобы ее соблазнить. Во время работы я постоянно к ней прикасался, клал руку на плечико или на бедро, она в ответ касалась грудью моей руки, оставляла расстегнутыми верхние пуговицы на блузке.

В дополнение к прямым наклонам в ее репертуаре оказалась штука, которую Толстяк называл «мгновенный стриптиз»: когда на мгновение, при закидывании ноги на ногу, открывался мистический и вожделенный треугольник светлых волос, прикрытых французским бельем. И, хотя с медицинской точки зрения я знал все об этих частях тела и часто осматривал их, пораженных болезнью, я все равно хотел их еще больше, так как у нее они были здоровыми прекрасными и воображаемыми, молодыми и свежими, светловолосыми, и мягкими, и влажными.

И вот, наконец, она предложила мне присоединиться к ней и нескольким медсестрам на вечеринке в баре, где играла рок-музыка и потрясала слуховые косточки только тех, вроде меня, кому за тридцать, а тем, кто был моложе

тридцати хотелось больших басов, и она научила меня танцевать под что-то, что я никогда раньше не слышал, и мы отправились к ней в квартиру, где она жила с тощей медсестрой по имени Нэнси. Она спросила, видел ли я раньше ее квартиру, и я солгал, сказав, что нет. Она показывала квартиру, когда мы столкнулись с Нэнси, и Молли сказала, что просто проводит экскурсию, а Нэнси, вспомнив, что я уже был у них, сообщила ей об этом. Молли посмотрела на меня, я сглотнул и признался, что был здесь раньше, и она сказала: «Что ж, пойдем я покажу тебе свою спальню».

Восторг, восторг! Она показала мне спальню со своими девичьими салфеточками, плюшевыми игрушками и живым пушистым котом, свои костюмы со Дня Всех Святых и колокольчики с дальнего востока, и свой набор косметики с подсветкой, как у актеров, и свои чулочки, и лифчики, и подвязки, а потом, под давлением романтики, для которой я боялся оказаться слишком старым, мы свалились в постель, где я возился с крючочками и застежками, не обращая внимания на ее протесты, мои губы на ее длинных сосках, а моя рука на ее собственной пушистой штучке, и мы продолжали бороться, когда она оказалась сверху меня и после нескольких «НЕТ» она сказала «УПС», и я оказался в ней, и она раскрыла тайну, которая заключалась в том, что трахается она не как юная невинная малютка, а как византийская куртизанка, вся в золоте, масле и эфире.

— Теперь ты знаешь мою слабость, — сказала Молли на следующий день у поста медсестер, держа наконечник клизмы, как пистолет.

— Какую, — спросил я.

— Я очень ненасытная.

— И какая же это слабость?

— Такая.

— Нет, если ты можешь это контролировать.

— Как это, контролировать слабость?

— Ты же не думаешь, что у меня такая же слабость?

— Это другое, ты — мужчина.

— Ты тут не стала шовинисткой за мой счет?

— Нет.

— Тогда это — такая же слабость для меня, как и для тебя. Ты просто должна научиться контролю.

— Да, — сказала она таким образом, что было неясно, не значит ли это «нет». — Я постараюсь.

Лишь позже, когда стало понятно, что мы оба любим секс, и, даже, в каком-то смысле, друг друга, стоны и крики перекочевали из комнаты маленькой девочки в дежурку, если мне удавалось избавиться от Синяка, а потом в туалеты, на пару минут, сидя на унитазе, и даже, одной поздней ночью в отделении, в темном углу, стоя, скрытые койками гомеров, с оргазмом, соревнующимся с больничной охраной; только тогда Молли сказала, что ей плевать, есть ли у меня другая женщина, плевать на мои постоянные отношения, так как ей уже досталось и от серьезных отношений, и от монашек с их духовными истязаниями и что она за свободные отношения, что, конечно же, мне казалось прекрасным, даже слишком прекрасным, чтобы быть правдой, но иногда я задумывался, оставаясь с моей постоянной женщиной — Бэрри — не слышит ли кто-то другой эти стоны, и крики, и эту радугу оргазмов.

Вероятно, Бэрри подозревала, что что-то происходит. Она прокомментировала изменения в моем настроении, мою подозрительность, обвинения в том, что она спит с другими во время моих дежурств. Она должна была понять, что моя ревность вытекает из чувства вины, из чувства ярости и ревности, которые я испытывал, думая о тех, с кем они были, когда меня не было рядом.

Наши отношения напряглись, хотя вначале эмоциональное напряжение чувствовалось менее всего. Я жил, как во сне, трахаясь с двумя прекрасными женщинами, иногда в один день, наслаждаясь тем, что я мог определить какие мышцы болели от движений каждой из них. Проблемой стало прятать Молли от Бэрри. Когда она начала приходить ко мне, как я должен был скрывать следы? Ее волосы на подушке, выделения на простынях, заколку под зеркалом, сережку, забытую в ванной, запах ее духов на моей одежде. Я был в ужасе от каждого телефонного звонка. Но я все равно не мог сказать о ней Бэрри. Мне было слишком стыдно. Я мог бы потерять слишком многое.