БП. Между прошлым и будущим. Книга 1
Шрифт:
— Вот уж чего я не желаю России! Но я не вижу для нее будущего: потому что, когда страна ничего не производит, когда ей посланы миллиарды, а все это разворовывается, но зато появляются новые миллионеры, с неизвестно откуда взятыми деньгами… когда становятся банкирами в 30 лет, и у них по 100–150 миллионов долларов, когда появляются мальчишки, которые, приехав сюда, идут в ювелирный магазин и покупают своим женам кольца по 20–25 тысяч долларов… Или когда они покупают здесь, в Лос-Анджелесе, Версаль. Я видел этот дворец, купленный неким господином Ф. Я спросил, сколько ему лет? Мне сказали — 32.
Ты видел этот дом? Ты должен поехать и посмотреть.
— Которых нет. Да и в России, кажется, тоже их не осталось. А ты там так и ни разу не был?
— Я уже сказал: нельзя вступить в одну реку дважды. Я боюсь встречи со старыми товарищами. Потому что мы уехали, а они остались. Поезд ушел. Как мы живем и как мы выжили — их не интересует. Все эти истории-байки, которые мы вспомнили сегодня, им до феньки. Что они могут мне рассказать? Они все в вещах каких-то… А мы — нет. Мы — другие.
Ты не можешь приехать в Россию, как я приехал в Прагу в прошлом году, например. Она меня поразила — это прекрасный, интересный город. Там ты себя чувствуешь американцем. Доллар там еще доллар. И ты себе можешь позволить то, что не можешь позволить в Швейцарии, где ты себя чувствуешь бедняком и нищим, сколько бы денег ты ни привез.
— В то время как в России сходить в ресторан — полумесячная зарплата среднего американца, — добавил я со слов бывающих там знакомых.
— А я не хочу ходить в России в ресторан и оставлять каким-то негодяям полумесячную зарплату! — живо продолжил Илья. — Кто эти люди? Я не чувствую никакого родства с ними. Я знаю о них все, потому что я в информационном бизнесе — я знаю о России все! Чувствовать это там и получать инфаркт я не хочу. Особенно я не хочу получать инфаркт от встречи со старыми товарищами.
— Ты и на Самотеку бы не зашел? — я имел в виду редакцию «Литературки», где столько лет провел за служебным столом мой друг и собеседник.
— Понимаешь, если бы я был там, то я бы зашел и на Самотеку, и в Безбожный переулок, и на 1-ю Мещанскую, и на Суворовский — где было столько выпито, в Клуб писателей на улице Воровского. Посмотрел бы — а меня, скорее всего, никто бы не узнал, потому что я очень состарился. Я бы тоже никого не узнал, потому что кого я знал — умерли. А с теми, кто жив, я виделся здесь. В Штаты они приезжают — ни они, ни я не чувствуем от этих встреч удовлетворения. Что-то ушло…
— Интересно. А вот брат твой с удовольствием туда ездит, — заметил я, имея в виду, что Миша вот уже несколько раз был приглашен туда работать над новыми фильмами. И работал.
— Он другой. Он менее политизирован, чем я. И, кроме того, он не просто творческий человек, он киношник — а это, так сказать, международный жанр. Он не сценарист и не режиссер, а кинооператор. Он видит кадр, композицию, а не действительность. Он видит искусство, а не жизнь.
Я здесь выжил, я работал, написал пять книг, которые там никогда бы не издал. А сейчас там не интересуются мной. Помню, мне позвонил за неделю до смерти Сережа
Илья задумался.
— То ли время переменилось, — добавил я.
— Да, — согласился Илья. — Время переменилось. Но они еще нас откроют. Мы — исторические писатели. Мы стали историческими писателями, потому что пишем об империи, которая больше не существует. Это — как дикари, которые победили Рим и пишут историю Рима. Это мы. А Рима уже нет! Нет Советского Союза. Нет Русской империи. И мы — как её осколки, как осколки «Титаника» Они нас ищут. Открывают. Знаешь, сколько стоит осколок «Титаника»? Огромные деньги — миллион долларов. Я не знаю, может быть, я очень резко говорю о России, но я не хочу врать. Я не считаю ее моей страной. Это страна, где я родился. Я не хочу принадлежать тому, что там сейчас происходит. Чувствовать себя частью этого.
— Но, во всяком случае, тебе не может быть безразлично то, что там происходит?
— Нет, нет! Конечно, нет. Но когда им будет нужен заместитель премьер-министра по пессимизму, они могут спокойно ко мне обратиться. Я могу работать без зарплаты. А писать про Ельцина, про Жириновского или про Ленина и Зюганова я не хочу.
— «Поздно, Дубровский, — сказала Маша…»
— Правда, поздно, — согласился Илюша Суслов, мой старинный друг, а теперь и соавтор: записывая нашу беседу, я старался, по возможности, сохранить не только смысл сказанного им, но и замечательный колорит его живой и легкой речи.
Сентябрь 1998 г.
Глава 5
Атлантида, любовь моя…
Потом… — это после первых песен (автора которых я тогда не знал, ни лично, ни имени его), услышанных мной, прошли годы — об этом я вспомнил в первых главах. Так вот, потом прошло много лет, и здесь, в Америке, во время недолгой поездки, Саше — профессору Александру Моисеевичу Городницкому, ученому-океанологу, доктору геолого-минералогических наук, академику Российской Академии наук, но и Поэту — вдруг стало 60. И мы оказались в тот вечер в доме под Лос-Анджелесом у наших общих приятелей.
Сидели впятером — Городницкий, хозяева дома Марина и Юра Гурвичи, мама Юры и я. Был скромный, поскольку экспромтом собранный, но все же праздничный стол с юбилейным тортом. Была гитара, которую по завершении трапезы мы вложили Городницкому в руки. И он, не отнекиваясь, пел для нас. И, как мне казалось, для себя.
Потом… Потом он снова был в Лос-Анджелесе — уже не один. Аня, мало того что жена поэта, но сама поэтесса, оставила мне свой сборник с очень крепкими стихами…. А еще год спустя он звонил мне из Москвы, узнав о кончине моей мамы, рассказал об операции по высвобождению зажатого у него позвонками нерва и, помня о достававшей меня схожей проблеме, предостерегал от подобного шага.