БП. Между прошлым и будущим. Книга 1
Шрифт:
И годом позже он снова в Лос-Анджелесе, снова ненадолго — в этот раз у меня.
О чем мы говорили? Да о многом. О чем могут беседовать сверстники, за плечами которых десятилетия, прожитые пусть по-разному, но большей частью в одном кругу и, соответственно, с немалым числом общих приятелей? За несколько часов до его отъезда в нашей прощальной беседе я попытался как бы собрать все воедино.
— Давай, — предложил я, — назовем темы, к которым мы успеем за оставшиеся часы вернуться… Вот, к примеру, твои лауреатовские дела — это же потрясающе: премия имени Булата! А еще — бардовская песня за
— Когда умирает человек, «изменяются его портреты», — замечала Анна Андреевна Ахматова. Но не портреты Окуджавы — и во всяком случае, не для меня. К моему счастью, я был дружен с ним в последние годы его жизни, когда он жил в Переделкино… Он и в жизни-то был мерилом совести, я бы даже сказал — одним из последних рыцарей нашего поколения. Известие о его смерти застало меня неожиданным образом — 12 июня я оказался на Южном Урале, где был председателем жюри фестиваля авторской песни. Светило яркое солнце, на склонах горы и вокруг озера сидело несколько десятков тысяч человек. А именно той ночью перед нашей встречей по Би-Би-Си передали известие о смерти Булата. Мы не поверили, звонили в Москву и даже просили по интернету проверить — так ли это. В 10 утра стало ясно, что это правда…
Читатель мог заметить: о чем бы мы с Городницким ни говорили, рано или поздно обращались мы к Окуджаве — над нами как бы витала незримо его тень и почти въявь слышался его голос. Добавлю: в тот день я никак не мог предположить, что публикация текста нашей беседы точно совпадет с днем памяти поэта, с очередной годовщиной его кончины. Однако совпало — безо всяких с нашей стороны специальных стараний.
— И вот, ярким солнечным днем, — продолжал рассказывать Городницкий, — мне предстояло объявить радостно настроенным людям о кончине Булата. Чудовищная миссия… По горе, где стояли люди, просто пошел стон.
А теперь мне присуждают премию имени Булата Окуджавы. Представляешь, что я испытывал, когда президент вручал мне ее? «Эта премия не мне, но самой авторской песне», — сказал я ему. И еще я сказал Ельцину, что рад: вот, впервые в моей стране, в России, стала возможной премия за авторскую песню.
Ты же помнишь: ничего, кроме гонений и травли, не испытывали ее основоположники — Галич, Окуджава, Высоцкий — и ничего не получали от государства. А то, что в России вообще возникла такая премия — при всех недостатках и ужасах нашей жизни, криминале и тому подобном — я считаю важным критерием свободы. Об этом я сказал президенту, и он это воспринял: «Это не мне премия — это всем им! Спасибо, — сказал я ему, — за тех, кто не успел ее получить: я понимаю, что я лишь некая передаточная инстанция». Ельцин пожал мне руку: «Правильно, это будет хорошая им память!»
Будучи одним из них, первых трех-четырех, не назвал себя Городницкий в числе основоположников… Отметив про себя это обстоятельство, его я поправлять не стал.
— А вообще-то, Ельцин понял, о чем идет речь? — не вполне адекватный вид тогдашнего российского президента давал мне основание задать этот вопрос: все же вряд ли сам он водил пальцем по списку — мол, «вот этому мы и дадим премию Окуджавы».
Городницкий кивнул: вроде понял. Да ведь это и не столь важно — сказанное слышали
— Премию мне вручали 11 июня, накануне годовщины смерти Окуджавы, потому что 12 июня праздновался День Независимости России.
«…Надо же, такая судьба: родился в день, совпавший два десятилетия спустя с днем, назначенным для празднования Победы… Умер в объявленный ныне праздник — День России», — я достал с полки незадолго до этого вышедший сборник, в котором приведены были мои горестные заметки по следам кончины Окуджавы, и показал Городницкому этот отрывок.
— Помню, он был в «Панораме». А Кушнер тогда отозвался: «И кончилось время, и в небе затмилась звезда»… Я не ожидал, что меня выдвинут на эту премию — меня поставили перед фактом. Выдвинула меня родная писательская организация города Ленинграда, Литфонд и газета «Вечерний Ленинград», которая любила Окуджаву — он был почетным членом ее редколлегии.
В положении о премии была записана замечательная фраза: «За выдающийся вклад в русскую поэзию и вклад в авторскую песню, соизмеримый с вкладом Булата Окуджавы». Я считаю это для себя величайшей честью. Будут еще лауреаты, но то, что я стал первым, ко многому меня обязывает. Я передал эти деньги Музею Булата Окуджавы.
Очень важно, чтобы такая премия существовала, чтобы существовало это направление — и дело вовсе не в том, что в денежном выражении это нечто символическое. Важно, чтобы имя Окуджавы осталось навсегда, как критерий нравственности не только в литературе, но в общественной жизни России.
Мне рассказывал потом Сережа Чупринин (гл. редактор журнала «Знамя». — А.П.), который был в комиссии (потом и в газете появилась большая статья) о том, как это все обсуждалось: тогда выяснилось, что кроме меня не было вариантов вообще. Ким не выдвигался, но если бы предложили его, я бы снял свою кандидатуру. Вот сейчас подали предложение на Кима, и я думаю, что он получит премию все-таки (Юлий Ким эту премию получил. — А.П.). «Новый мир» выдвинул Новеллу Матвееву, но она перед этим получила Пушкинскую премию, а в один год две премии как бы не полагается…
Знаешь, в тот раз перед присуждением была большая борьба: вдова Булата, Ольга Владимировна, переживала, чтобы эта премия не ушла к эстрадникам-гастролерам — премия все же должна оставаться в рамках литературы. И пока это как будто так и складывается.
На премию Булата в нынешнем году достойные претенденты: Юлий Ким (я сам к этому выдвижению приложил большие усилия) — его выдвинула Московская писательская организация, Римма Казакова письмо подписала, Ассоциация российских бардов — общественная организация, где я являюсь президентом, и поддержал Литфонд. Журнал «Новый мир» выдвинул поэта Дмитрия Сухарева, это очень талантливый поэт.
В общем, все выдвинутые достойны премии, я их всех люблю, но Дмитрий Антонович Сухарев поступил блестяще: он возглавлял вечер 16 ноября в ЦДЛ — шел сбор средств в помощь Киму, который в Израиле ожидал операцию. Сухарев позвонил Киму, а на следующий день подал бумагу в Комитет по госпремиям, что снимает свою кандидатуру в пользу Кима. Сухарев — настоящий поэт и настоящий человек. Я снимаю шляпу перед ним.
— Говоря о будущем авторской песни, мы понимаем, что она будет жить ровно столько, сколько будут рождаться люди, способные продолжать эту традицию. Так вот, как, по-твоему, обстоят дела с теми, кого вы могли бы назвать своей сменой? — спросил я.