БП. Между прошлым и будущим. Книга 1
Шрифт:
— Думаю, что да — но не через меня. Они узнали это через средства массовой информации, потому что те стали понемногу это выдавать наружу.
— А как ты вообще видишь будущее Соединенных Штатов? Где бы ты жил сегодня, ты гражданин этой страны, и тебе она не может быть безразлична…
— Совершенно верно. Я считаю, что страна действительно стоит перед выбором — и что этот взрыв произойдет. А что станет потом, я не представляю. Я даже не уверен, что белые победят, потому что их противник занял очень серьезные позиции в американской армии, в национальной гвардии и в руководстве городов. И это может принять очень серьезный характер, так же, как сейчас в России, где нечто подобное уже происходит: ну, кто ожидал, что
Не в деньгах счастье?
— Знаешь, есть такая шутка: пессимист — это хорошо информированный оптимист. По-моему, как раз про тебя — в связи с твоим прогнозом. Пятнадцать лет назад ты называл себя вполне счастливым человеком. А сейчас? Как за эти годы переменилось твое отношение к жизни, к самому себе?
— Конечно, переменилось: прежде всего, потому, что я стал намного старше. А кроме того, я попал в очень тяжелую полосу социальную, окружающую меня в России. Нет денег для производства, разгул преступности, отсутствие опоры на власть, которая должна что-то значить в жизни общества. И поэтому — растерянность, ослабление организма. К тому же бесперспективность в кино, которое я больше всего люблю.
Можно еще, правда, заниматься литературой: мои книги печатают, у меня есть постоянные издатели, и я занимаюсь этим. Но мне обидно: ведь я знаю, что несколько хороших фильмов я мог бы еще сделать.
— И это обстоятельство не дает тебе ощутить себя полностью счастливым… Понять можно. Но вот что интересно: если сравнивать с недавним прошлым — тогда ты был небогат, но чувствовал себя вполне счастливым. Сегодня у тебя серьезная материальная база…
— …но ощущение счастья ушло, — не дал мне досказать Севела. — Я сейчас стал пессимистом, и это объясняется многими причинами. Во-первых, никакой перспективы — я имею ввиду производственно-творческой. А без нее жизнь для меня уже не мила. И, во-вторых, главное значение в жизни для меня всегда имела некая женщина, которая ко мне всегда хорошо относилась — и это была моя муза. Ну вот. Как в зажигалке кремний, который высекает искру… Я зажигался и начинал работать. Что порой приводило к тому, что я сам не верил, что это именно я написал. И потом я, наконец, убедился: на земле я не чувствую себя дома. Москва потеряла для меня ощущение дома, потому что она страшно изменилась. Друзья или умерли, или уехали…
— Звучишь ты прямо по Экклезиасту: многое познание приносит много горести…
— Хотя, я думаю, планета уцелеет и без меня. Но если бы у меня было много детей, я бы сейчас очень переживал за них…
— Фима, я выключаю магнитофон — потому что не хочу это слушать.
— …И я боюсь искать где-нибудь своих внуков, — не обращая внимания на мою реплику, продолжал Севела. — они явно где-то должны быть. Но я их даже не ищу, потому что вижу, насколько бесперспективна их жизнь — коль уж моя зашла в тупик.
— Ну, и над чем ты сейчас работаешь? — спросил я после нескольких минут, ушедших на приготовление свежей чайной заварки. Честно сказать, эти минуты молчания были нам обоим весьма кстати — во всяком случае, куда нужнее каких уже по счету стаканов кипятка, настоянного на терпком цейлонском снадобье.
— Над огромным романом. Я задумал его лет пятнадцать назад, он даже по главам разработан у меня. Это история о жестоковыйном народе, которого в царской России дожали до самой последней ступени социальной лестницы. В своей попытке разогнуться, встать вровень с другими, он расколол земной шар на капитализм и коммунизм. А в результате лег сам в фундамент огромнейшей тюрьмы народов: сначала с великой охотой все кинулись в «светлое будущее», а потом легли первыми под обломки этой красивой мечты. Примерно таков замысел романа — как история XX века.
И в нем первый раз
Но этот типаж у меня вызывает легкое сочувствие и легкое омерзение: потому что я вырос в среде еврейских балагул. Инвалидная улица — это хазары в чистом виде. Эти люди во множестве полегли в Отечественную войну на фронте. А их семьи попали немцам в лапы и были уничтожены. Их страшно жаль — потому что изведена великолепная порода здоровых людей с еврейскими мозгами. Они были очень здоровы!
В «Легендах Инвалидной улицы» я пишу о наших соседях, которые имели своих битюгов — коней-першеронов, таких в России не было. Они были только в цирке и у евреев самой крайней западной черты оседлости. Существует легенда, на которую я хочу опереться в самом начале романа: о том, что когда-то наполеоновские войска уходили через Березину — а там один из предков моих нынешних героев имел корчму на самом берегу реки у моста.
Рассказывают, что больного гриппом Наполеона завезли в его деревенскую хату, и тот его вылечил по-крестьянски: он натопил русскую большую печь, выгреб угли, постлал соломы и «ударил» под свод водой. Пошел пар, как в бане, но он закрыл заслонку и задвинул туда сопротивлявшегося Наполеона. Личный врач Наполеона очень перепугался — и дали императору там побыть всего несколько минут. Наполеон пропарился в этой жаре, полубессознательным его вытащили оттуда, а через два часа он пил чай за столом и чувствовал себя абсолютно здоровым.
В знак благодарности предку моих героев (это, кстати, относится к моим предкам по маминой линии, которые жили извозом) уходящие французы оставили двух больных першеронов — породу, которой там не было и в помине: были лишь жалкие белорусские лошадки, у которых провисало до земли голодное брюхо. Он их выходил — и тогда появилась здесь порода вот этих балагульских коней с очень мохнатыми ногами.
На рекламе пива «Бадвайзер» огромные телеги с бочками везут мохнатоногие огромные кони, чаще всего соловой масти с белыми гривами — это они. Я их видел, когда они еще там были — до Отечественной войны. Балагулы их никому не продавали, только балагула — балагуле. Вот так возникла на Березине эта порода.
Возвращаюсь к теме: это не автобиографическая повесть, я опираюсь на факты двух семей. По отцу я выходец из испанских евреев. Ты знаешь, что при царе, как и при королеве в Англии, были евреи, получившие дворянство за заслуги перед родиной. В Англии сейчас пятнадцать евреев — члены палаты лордов. Один из них мне очень хорошо был знаком — сэр Джозеф Кейген.
Он хотел, чтобы я писал роман о нем. Он — сильный человек, английский Егор Булычев. И он сказал мне: «Ты не получишь ни копейки аванса. На севере Англии у меня есть огромный дом на берегу озера, там ты будешь вкалывать с утра до ночи — писать этот роман. А два раза в неделю, в четверг и пятницу, к тебе будет приезжать очень хорошая англичан очка». Я говорю: «Почему в четверг и пятницу?» — А чтобы ты знал, что на это тебе мало времени отпущено — все остальное время ты будешь вкалывать».
Он один из богатейших людей, это он придумал водоотталкивающую ткань — и никому не продал ее секрет. Он с женой Марой, впоследствии леди Маргарет, изготовлял ткань на ручном станке в сарае. Немцы его забрали с собой из Каунаса, когда отступали, и он был поставлен директором военного завода, на котором работали евреи из гетто и русские военнопленные. Ему на чердак, откуда он всем руководил, подавалось все необходимое немцами-хозяйственниками, державшими это предприятие.
— Это тоже материал для романа? — поинтересовался я.