БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
Наступила гласность, и выяснилось, что у многих так называемых художников за душой-то ничего нет. Раньше они были ущербными, гонимыми и угнетаемыми, а сегодня, когда кому-то из них говорят — ну, покажи на что ты способен? — выясняется, что он — пустое место. Поэтому возникает заполнение одной пустоты другой пустотой. И появляется шарлатанство нового типа, когда не высшее мастерство, не виртуозность, не классность исполнительства являются критерием и оцениваются дорого, а любой ширпотреб. Тем самым, конечно, портятся вкусы.
Это просто свидетельство духовных болезней, духовного обнищания общества,
— Говоря в целом о стране: ожидаешь ли ты, что процесы, называемые «перестройка» и «гласность», в конечном счете завершатся чем-то позитивным?
Отвечал мне Розовский уже в машине. Долинский с Баскиным пристроились на ставших тесными задних сиденьях, рядом с неуместившимися в багажный отсек чемоданами.
Микрофончик Марк держал в руках, поднеся его почти вплотную к губам, чтобы избежать в записи доносившийся через открытые окна шум от множества машин, катившихся рядом с нами в сторону аэропорта по бульвару Линкольна.
— Все процессы, которые происходят в стране, я в миниатюре пережил в своей студии. Мы, действительно, все пережили: у нас был разброд, были столкновения, и мне приходилось на какой-то момент становиться диктатором, — здесь Розовский многозначительно помолчал, как бы давая мне время подумать над сказанным и провести соответствующие аналогии.
— Но я верю, — продолжил он, — что, в конечном итоге, все будет хорошо. Иначе я бы должен был просто застрелиться… во всяком случае, не браться за все это. Но у меня есть дело, и оно успешно. И в будущее я все еще смотрю оптимистично. Мы приговорены к выгрышу — в той же мере, как и вообще мы приговорены к этой жизни. И я хотел бы, чтобы мы выиграли — а иначе и жить не стоит…
Апрель 1991 г.
«МЫ ВСЕ СЕЙЧАС НАПРЯЖЕНЫ» — так называлась первая, газетная, публикация нижеследующего текста.
«А помнишь…» — эти слова записались на магнитофонную ленту первыми. В нынешний приезд Розовского с его театром в Штаты мы — Марк, Татьяна, его жена и соруководитель труппы, и я — за день до спектакля ужинали в небольшом, отличающемся отменной кухней и гостеприимством ресторане «Санкт-Петербург», что в районе бульвара Санта-Моника. Марк отвечал на мои вопросы, что-то припоминал сам — и с его согласия я включил магнитофон, о чем, хочу теперь надеяться, не пожалеет читатель, как не жалею об этом сегодня я.
С Розовским мы видимся то в Нью-Йорке, во время его гастролей, то здесь, в Лос-Анджелесе — только не в Москве. Там… Там я по-прежнему не бываю — с той самой поры, когда на излете перестройки, сразу после путча, я провел дней 10 в советской еще столице.
…А помнишь?
Шел 91-й год. Как и сейчас, мы с Розовским ужинали в ресторане, только тогда это был ресторан Центрального Дома литераторов в Москве. В перерыве между блюдами, приносимыми неторопливой официанткой, я расспрашивал Марка о его театре и о театре вообще, о том, как складывается
И вот, спустя ровно 7 лет — день в день, я напомнил ему, как горячо ратовал он тогда за абсолютную самостоятельность театров, в том числе экономическую, за отсутствие государственной опеки над ними, — чтобы появилась, наконец, у актерских коллективов возможность ни у кого ничего не просить и, следовательно, ни от кого не зависеть…
Да, прошло семь лет… Самое время поинтересоваться, а что бы он сказал сейчас?
— Главное достижение перестройки — отсутствие цензуры. Это достижение, слава Богу, пока сохраняется. Пока…
Марк сидел напротив меня, рядом с Таней, их руки лежали на столе, ладонями вниз — одна поверх другой.
— Ты слово «пока» употребил дважды. Это намеренно? — осторожно полюбопытствовал я.
— Да. Я намеренно говорю «пока», потому что, если задуматься всерьез над тем, что же происходит, то, конечно, сегодня, когда коммунистический реванш уже принципиально можно считать совершившимся, опасность возвращения к государственному контролю возросла гигантским образом. Думаю, просто у них до театра руки пока не доходят. Вот, скажем, телевидение уже испытывает это давление.
…За каждым телеканалом, за каждой программой в России кто-то стоит — банковская или промышленная группа, а то и само правительство — это общеизвестно, это мы и здесь знаем: так называемые спонсоры, а по существу — владельцы. Но Марк, кажется, имел в виду другое.
— Я думаю, что для коммунистов «взять почту и телеграф» — всегда было самым важным в их притязаниях на власть. Тем не менее, они озабочены: средства массовой информации не все в их руках, и для того, чтобы осуществить политику коммунистического реванша в идеологической сфере, каждый большевистски настроенный «зюгановец» мечтает о том, чтобы цензура возвратилась. Просто театр стоит в этом ряду за другими средствами информации и учреждениями культуры — за телевидением, газетами, может быть, за кинематографом… Театр — после них. Поэтому опасность существует колоссальная.
Я ее не то что на себе ощущаю — в конце концов, пока ничего не произошло… Но возвращение к распределительной системе идет в соответствии со своими законами. Поэтому сейчас мы не являемся абсолютно независимыми: мы оказались в полной зависимости от тех денег, которые нам выделяются.
Театр у Никитских ворот — государственный театр. И вести дело по-иному в России ныне абсолютно невозможно. В те времена, когда самым главным было освободиться от идеологии социалистического реализма, тогда, действительно, стоял вопрос о том, чтобы обойтись без государственной помощи. Ибо государственная помощь чревата тем, что нас рассматривали как товар — и нами можно было манипулировать в соответствии с этими идеологемами. Вот за это в советском государстве художникам платили, и они, к сожалению, вынуждены были продаваться или приспосабливаться. Сегодня ситуация достаточно противоречивая: деньги нам дают, но ничего не требуют взамен. И опять, повторяю, — пока…