Брак и злоба

Вольф Триша

Искусство и боль.

Страсть и провокация.

Моя жизнь забрызгана самыми темными масляными красками. Цвета синяков. Оттенки опасных татуировок. Обесцвечивание желания.

Отметины. Раны. Разбитая кожа.

Кресты. Черепа. Кости.

Люциан стоит в моей комнате, как часовой, мой тюремщик с ключом наперевес.

Поначалу я с ужасом ждала ночи, ждала, когда он придет в мою комнату. Каждый вечер, как по часам, он стучал в дверь и входил. Садился на скамейку. Приказывал мне танцевать.

И я танцевала. Я освобождала

свой разум, прежде чем двигаться под музыку, совершенствовалась, каждый шаг был спонтанным и подпитывался только моей страстью. Я верила, что если докажу ему, насколько я предана своему таланту, что я не позволю ему сломать меня, то в конце концов выиграю.

Но какова награда?

Посещение танцевального коллектива? Я вообще еще в нем состою? Смогу ли я вернуться к той жизни после всего?

Моя свобода? Выход из этого вынужденного брака? Мысль о том, что я уеду и больше никогда не увижу Люциана, по какой-то необъяснимой причине заставляет меня чувствовать себя плохо. Он впился в мою кожу, как рак.

Токсичный. Опасный. Поглощающий.

Я знаю, что это опасно, что это рискованно, но, как если бы я заставила себя проглотить лекарство, которое сделает меня еще более больной, прежде чем начнется исцеление, я уже впустила его тьму внутрь, и мне нужно лекарство.

Если я когда-нибудь выберусь из этой темной временной петли, мне нужно ответить на вопрос о нас.

Проходили недели, и страх превратился в некую форму стокгольмского синдрома, когда он не стучал в мою дверь ровно в десять часов, я боялась, что он вообще не придет.

Я превратилась в извращенную версию самой себя. Чувства, которые я испытываю, желание, которое вызывает его жестокий взгляд на мое тело, когда я танцую, — это так же извращенно и опасно, как Cosa Nostra.

Я не принадлежу этому миру, но какая-то извращенная часть моей психики жаждет попробовать — всего один удар, чтобы удовлетворить любопытство, — и тогда я узнаю его навсегда.

Как при сильной простуде, я могу вымыть Люциана Кросса из своего организма и уйти.

С той ночи, когда он напоил меня водой и оставил полумертвой в моей комнате, он не прикоснулся ко мне ни разу.

Он смотрит, как я танцую, в его голубых глазах пылает жестокость, мышцы напряжены в ожидании возмездия, но он не подходит ко мне. Он не смотрит на меня дольше, чем нужно, чтобы признать мое присутствие в его доме. Как будто я существую только в те моменты, когда он желает моей боли, а все остальные секунды дня и ночи я нахожусь в бездействии.

Я здесь для того, чтобы нести наказание от имени моей семьи до того момента, когда его гнусный план будет реализован.

Я боюсь не только за свою семью, но и за себя. Чем больше он игнорирует меня, отказывается прикасаться ко мне, говорить со мной, смотреть на меня, тем сильнее я жажду, чтобы он сделал все это и даже больше.

Это безумие должно прекратиться.

Звяканье столового серебра о стекло

отвлекает меня от мрачных мыслей, и я смотрю на своего дядю Карлоса, который поднимается с места во главе стола.

Вечеринка по случаю помолвки проходит в принадлежащем моей семье итальянском ресторане. Полагаю, это считается беспристрастным, в то время как проведение его в особняке Люциана или в доме моего отца таковым не является. Присутствуют кузены, с которыми я не общалась много лет, отец и Маркус, которого мне захотелось обнять, но я с облегчением улыбнулась своему старому телохранителю.

Люциан сидит напротив меня, и он мастерски избегает зрительного контакта.

Мой папа постарался подготовить меня к ужину. Когда мы только приехали, он отозвал меня в сторону и прошептал на ухо:

— Ты научишься принимать свою жизнь, figlia mia.

Говорилось и о том, что мама хотела бы, чтобы я улыбалась, играла роль, поступала правильно по отношению к семье.

Ни моя мать, ни Фабиан не одобрили бы того, что происходит здесь сегодня. Я не уверена, что кто-то из них смог бы это предотвратить, но я точно знаю, что они не ожидали бы, что я проглочу это с ехидной улыбкой.

Я просто ответила на утверждения отца нейтральным выражением лица, прежде чем задать ему единственный животрепещущий вопрос, который у меня был к нему с той ночи, когда он оставил меня в чужом доме:

— Что еще Люциан имеет против тебя, папа? — Его яростный отказ только еще больше разочаровал меня, и я оставила его, чтобы занять свое место за столом.

Сидя здесь, среди своей семьи, с бокалом шампанского, поднятым в тосте за отработанную речь дяди Карлоса, я никогда не чувствовала себя такой одинокой. Это боль до костей, которая заставляет меня понять, почему я заполнила свои дни балетом и тяжелой рутиной.

Физическая боль терпима. Эмоциональная боль — это болезнь, изматывающая душу и разрушающая ее целиком.

Если долго не останавливаться, чтобы почувствовать боль, то можно сымитировать довольную жизнь.

— За моего прекрасного друга, — поднимает тост дядя Карлос. — И за новый союз, который мы принимаем в семью. Салют!

Я выпиваю одним глотком шампанское и беру у проходящего мимо официанта еще один бокал. Поднося бокал к губам, я чувствую на своем лице жжение от взгляда Люциана. Я заглядываю в бокал через край, затем опустошаю его.

Когда я опускаю бокал на стол, его глаза сужаются, а челюсть сжимается. Мои губы кривятся в улыбке, поскольку я наконец-то нашла способ привлечь его внимание, хорошее или плохое. Похоже, сегодня я еще могу улыбаться.

Я поднимаю палец, чтобы попросить еще шампанского, и рука Люциана сжимает мою на столе.

— Думаю, с тебя хватит. Съешь что-нибудь.

Мне кажется, что каждая пара осуждающих глаз за столом видит меня насквозь, какой слабой я стала, как сильно я поддалась врагу. И я решаю стоять на своем.