Брак по расчету. Златокудрая Эльза
Шрифт:
Быстро повернув голову, Майнау бросил робкий и вместе с тем гневный взгляд на молодую женщину. Казалось, он сердился на то, что она слышала эту детскую болтовню.
— Так ты конфисковал картину, Рауль? — живо спросил гофмаршал. — Я позволил себе сомневаться, когда баронесса сообщила мне, что ее у нее нет… Извините, баронесса! Я был несправедлив к вам. — И старик с саркастической торжественностью поклонился Лиане. — Что ж, пожалуй, у тебя, Рауль, она надежнее сохранится и пусть себе там висит! А известно тебе, во сколько сама художница оценила ее? В сорок талеров…
— Я попрошу тебя позволить мне решить этот вопрос так, как
Старик немного испугался, увидя его нахмуренное лицо: ему показалось, что сжатая правая рука молодого барона готова была угрожающе подняться. Герцогиня и ее фрейлина сидели, ничего не понимая в их перепалке, но придворный священник, до этого державшийся отстраненно, наклонился вперед и, опираясь на обе ручки кресла, с напряженным вниманием следил за этой сценой, как будто он по взгляду и движениям вспыльчивого красавца барона разгадал его заветную тайну.
— Боже мой, не волнуйся так по пустякам, дорогой Рауль! — увещевал его гофмаршал. — Из-за чего ты горячишься? Я ведь говорю как есть.
Майнау серьезно посмотрел ему в лицо.
— Я в этом не сомневаюсь, дядя, но зачастую ты выбираешь такую форму… Я готов поклясться в том, что ты человек справедливый, ведь ты единственный оставшийся в живых Майнау, на благородство которого я вполне полагаюсь, потому что оно составляет отличительную черту нашего рода… Кстати, мне пришло на ум пересмотреть записки, посредством которых дядя Гизберт на одре болезни объяснялся с окружающими… Я вспоминал его в Волькерсгаузене, глядя на его великолепный портрет, написанный масляными красками, и с ужасом отметил, что он очень пострадал от сырости и пыли и теперь требует реставрации. Чтение записок станет для меня как бы его прощальным приветом.
— Ты можешь посмотреть их. Но разве сейчас подходящее для этого время?
— Они, верно, хранятся в столе редкостей? — небрежно спросил Майнау, указывая на него. — Если бы ты потрудился его отпереть…
Гофмаршал торопливо встал со своего кресла, ковыляя, побрел к столу и отпер ящик, в котором сохранялась записка графини Трахенберг. Осторожно взял он своими тонкими пальцами розовый листок и с коварной улыбкой показал ее герцогине.
— Блаженные воспоминания, ваше высочество! Казалось бы, всего лишь душистый розовый листок, а между тем он стоил мне нескольких тысяч! — воскликнул он смеясь и бросил записку назад в ящик, после чего вынул свернутые в трубку бумаги, перевязанные черной лентой. — Вот, мой друг! — сказал он, передавая рулон Майнау, который тотчас же развязал его.
— А вот, прямо сверху лежит распоряжение дяди Гизберта относительно Габриеля! — воскликнул Майнау, беря маленькую бумажку. — Это, верно, последнее письменное выражение его воли?
— Да, это была последняя его воля, — с невозмутимым спокойствием подтвердил гофмаршал, возвращаясь к своему креслу.
Майнау взял еще несколько листков и разложил их рядом на столе.
— Странно! — заметил он. — Это последнее распоряжение, как я слышал, было написано им за несколько часов до его смерти, а между тем здесь тот же его неизменный своеобразный почерк — приближение смерти не лишило твердости его руку! Тем лучше, иначе можно было бы усомниться в неподдельности этой незасвидетельствованной записки.
Герцогиня с любопытством взяла у него из рук листок.
— Характерный почерк, но его трудно разобрать, — заметила она. — «Я предназначаю Габриеля
— Не хочешь ли и ты, Юлиана, взглянуть на это последнее распоряжение умершего? — небрежно обратился Майнау к молодой женщине, которая стояла за пустым креслом, положив руки на его спинку.
Очевидно, он хотел пристыдить ее, Лиана чувствовала это и потому даже не подняла глаз. Никто из присутствующих не понимал значения этой сцены, только для нее каждое слово было ударом метко направленного ножа. Зачем она была так неосторожна, приподняв завесу тайны, которую раскрыла ей Лен? Майнау держал перед ней две записки, и она, не дотрагиваясь до них, внимательно сравнивала их. Это был одинаковый почерк до мельчайших деталей, и притом такой своеобразный, что подделать его было бы немыслимо, и все же…
Вошедший лакей подал Майнау на серебряном подносе визитную карточку и тем самым разрядил обстановку.
— Ах да! — воскликнул гофмаршал, хлопнув себя по лбу. — Я совсем забыл, Рауль! Час тому назад сюда приезжал молодой человек и так непринужденно вышел из экипажа, точно имел намерение здесь остаться… Он даже утверждал, что приехал по твоему приказанию, и, если бы мне не выпало несказанное счастье встретить ее высочество, я принял бы его, чтобы узнать, в чем дело.
— Действительно, он здесь останется, дядя: это новый наставник Лео, — равнодушно ответил Майнау, аккуратно складывая бумаги.
Гофмаршал наклонился вперед, будто не расслышал слов племянника.
— Я, кажется, не так понял тебя, любезный Рауль, — проговорил он медленно, точно взвешивая каждое слово. — Неужели ты действительно сказал «новый наставник Лео»? Быть может, я так долго спал или был в горячке, что ничего об этом не знаю?
Майнау саркастически усмехнулся.
— Все решилось довольно быстро, дядюшка. Мне раньше рекомендовали этого молодого человека, и теперь, когда он мне понадобился, я вызвал его сюда. К счастью, он был свободен и приехал двумя днями раньше назначенного мною срока. И я досадую из-за того, что не смог заранее предупредить тебя о его приезде.
— Это не изменило бы моего отношения к этому, и вот что я скажу тебе: этот свалившийся как снег на голову молодой человек не останется в Шенверте!
Майнау еще держал в руках бумаги, намереваясь положить их обратно в ящик письменного стола. При последних неслыханно дерзких словах старика он вдруг повернулся к нему, и дамы опустили глаза при виде искаженного гневом прекрасного лица Майнау.
Гофмаршал внешне никак не выказал своего волнения, кроме того что выставил вперед подбородок, а его пальцы судорожно сжимали пунцовый носовой платок.
— Могу ли я, по крайней мере, узнать, что побудило тебя так внезапно… совершить государственный переворот? — спросил он.
— Ты сам бы мог ответить на этот вопрос, дядя, — сказал Майнау, сдерживая гнев. — Я уезжаю надолго, как уж давно известно всем и каждому; баронесса едет в Рюдисдорф, она не будет больше заниматься с Лео. — Последние слова Майнау произнес с такой холодностью, что герцогиня подняла глаза и бросила торжествующий взгляд на молодую женщину, которая продолжала спокойно стоять на прежнем месте. — И, что для меня всего важнее, — продолжал Майнау, — мы не можем требовать от господина священника и зимой так же часто посещать Шенверт, чтобы давать Лео уроки Закона Божия.