Браконьеры
Шрифт:
Оглядываюсь вокруг. Снег такой густой, что от магазина, к примеру, не видно, кто входит в парикмахерскую и выходит из нее. А я иду именно туда. Посреди площади меня настигает кмет, трясет руку, интересуется, как самочувствие. Я, оказывается, здорово их напугал! Кмет смотрит на небо и громко жалуется:
— Когда же он перестанет идти, этот проклятый снег, а, Лесничий?! Попомни мое слово — из-за этого снега автобус из города опять не придет! Вчера набрал я телефон в Козарицу, спрашиваю, что делать, а они смеются! Что делать — жди! И там пурга, но никто не виноват — погода такая…
Прощаюсь с кметом и тут же натыкаюсь на семейную драму: впереди шагает какой-то сельчанин с красным от натуги лицом, за ним семенит жена, маленькая, сморщенная, ноющая.
— Я заколю его! — кричит что есть мочи муж. — Раз не дают фураж, заколю его, черти бы их драли!
И я понимаю, что человек ходил в сельпо за фуражом, ему отказали, и он сейчас тоже едва не плачет, как и жена.
— А иначе как? Что ж он — ноги мои будет есть?
— Не надо, Георгий!.. — хнычет жена и еле поспевает за благоверным. — Зачем же мы первые село собирать будем?..
Она знает, почему плачет. Если они заколют поросенка за неделю до Коляды, все село придет к ним в гости, и съедят и выпьют все запасы. А как начнется Коляда, у всех будут свои поросята, а у них — пустой стол…
В парикмахерской полно народу. Не то чтобы у сельчан был сегодня какой-то особый повод гладко выбрить щеки и бороду, просто им приятно постоять в тепле, среди блестящих зеркал, аромата одеколона, хотя все прекрасно знают, что ежели уж попадешь в салон Христо Хромого, то так просто уйти не удастся, непременно сядешь в кресло. Ведь это такое удовольствие опереться головой об истертую тысячами посетителей спинку, а потом тебя обовьют чистой мягкой простыней, намажут густой мыльной пеной щеки и подбородок… Бай Христо прыгает возле тебя, оттягивает ловкими пальцами нос и уши, вертит твою голову туда-сюда и все время, не переставая, говорит. Он уже больше сорока лет стрижет и бреет, лечит от перхоти и выпадения волос, украшает своим искусством дубравецких мужчин, внушает им чувство гордости и уверенности в себе…
Но сегодня я иду к нему не ради его блестящего мастерства, а потому, что слышал, что у него есть старая толстая тетрадь, в которую он записывает все более или менее знаменательные события в жизни родного Дубравца. Говорят, что Хромой никогда никому не дает тетрадь, потому что там описаны его интимные переживания в молодые и более поздние годы. Если кто-то из сельчан спорит о дате события, которое случилось двадцать-тридцать лет назад, Христо Хромой прерывает работу, достает тетрадь из ящика шкафа, в котором хранятся его бритвы, щетки, одеколоны, плюет на палец и находит страницу, на которой описано событие. Потом во всеуслышанье сообщает присутствующим истину и под взрыв восторга велит побежденному угостить всех ракией. А если все-таки найдется человек, который осмелится не поверить в точность изложенного в тетради, брадобрей рассердится, мазнет неверующего мыльной щеткой под носом и выгонит вон из парикмахерской.
Я вхожу, здороваюсь, сажусь на край старой разбитой скамейки и прислушиваюсь к разговору десятка мужчин, сидящих вокруг. Кто-то хочет уступить мне свою очередь, но я с благодарностью отказываюсь.
— Что-то кажется мне, что не сможет сегодня Хромой сказать, кого брил он двадцать первого декабря тыщу девятьсот сорокового!
— Точно — не сможет! — поддерживают сомневающегося еще несколько голосов.
Хромой делает вид, что не слышит — продолжает скоблить чью-то щеку и тихо посмеивается.
— Ну-ка, скажи! — настаивают клиенты, обращаясь уже к самому Христо.
— Да где же ему помнить! — горячится какой-то древний старец. — Ежели скажет, чего было в этот день, угощаю всех подряд по маленькой!
— Говоришь, двадцать первого декабря…
Хромой осторожно заканчивает бритье, нагибает голову клиента над круглым тазиком и как следует умывает его лицо чистой водой.
— В этот день, батенька, была свадьба Добри Станева из верхней околицы, того самого Добри, которого убили в сорок четвертом при Прокупле. Значит, я тогда брил его, а поскольку кумом был ты, значит, я брил и тебя!
— Ну, что? Верно ведь, черт возьми, а? — восхищаются сельчане, цокают языками и дергают за руки старца, чтоб вел их в корчму.
Парикмахерская пустеет, я подхожу к креслу. Хромой внимательно оглядывает мое чисто выбритое лицо и протягивает мне пахнущую дешевым одеколоном руку:
— Ну, добро пожаловать, начальство! Большое дело сделали вчера наши охотники. Я тоже хотел прийти на помощь, но куда уж мне с этой ногой… Садись, подстригу, это все приходят, чтобы языки почесать.
— Знаешь, я ведь тоже пришел не стричься-бриться… Мне надо спросить тебя об одной давней истории, только дело деликатное, и мне бы не хотелось разговаривать здесь.
Хромой аккуратно встряхнул большую простыню, сложил ее, бросил на меня острый взгляд.
— А что это за история?
— Давай-ка забежим напротив, в корчму, там и поговорим. Я угощаю.
Вижу, что он раздумывает, потом вынимает большие карманные часы, целую вечность смотрит на них и наконец говорит:
— Ладно, Лесничий! Ты иди, а я закрою заведение и тоже приду.
Снова выхожу на заснеженную площадь, бегом преодолеваю пятьдесят метров до корчмы. Внутри чисто подметено, везде порядок, но в воздухе все-таки стоит непреодолимый запах анисовой водки, лимонадной эссенции и лука. Корчмарь встречает меня радушно и тут же сажает за отдельный столик в углу. На столике чистая клетчатая скатерть. Это место — для гостей.
— Мы будем обедать вдвоем. Приготовь, пожалуйста, горячую ракию, закуску и что-нибудь настоящее поесть.
— Понятно! — Корчмарь многозначительно подмигивает мне. — К тебе, наверно, приехало большое начальство. Я слышал, вчера тут был кто-то из самой Софии.
— Никакой Софии! Мы обедаем с бай Христо, и никого больше за этот стол не пускай!
Корчмарь, конечно, обещает оставить нас вдвоем и в красках расписывает блюда, которыми он может нас попотчевать, — и свежую жареную телятину, и котлеты, и поджарку, заказывай что хочешь…