Браслет из города ацтеков
Шрифт:
– Ну и что мы тут делаем? – шепотом поинтересовался Переславин.
Анна взялась за плетеную ленту и дернула. Вверху задребезжал старый колокольчик, на который тотчас отозвался скрежещущий, старый же голос:
– Ну и чего? Ну и кто там спешит? Ну и Милечка, солнышко, ты опять заснула?
Старушка встрепенулась и поспешно пригладила короткие волосы незабудкового цвета.
– Слушаю вас, – произнесла она густым басом, и кот мяукнул, подтверждая, что он тоже слушает.
– Нам костюм нужен. Ему, – Анна указала
– Лиля! Сюда иди!
– Зачем?
– Иди – сказала!
– А я спрашиваю, зачем…
– По-моему, они уже в маразме, – сказал Переславин на ухо Анне. – Ты надо мной издеваешься? Мстишь?
Лиля оказалась высокой и полной. Ее шея и руки были красны, словно их обварили кипятком, и обгрызенные ногти выделялись белыми бляшками.
– Нам костюм нужен, – повторила Анна, запрокидывая голову, чтобы заглянуть в бесцветные глаза портнихи. – На похороны.
– Черный, – добавил Переславин.
– Без тебя знаю. Иди туда. Раздевайся. А ты, деточка, присядь, отдохни… Милечка, сделай ей чаю!
– А может, она не хочет?
– Хочет, хочет, – Лиля открыла перед Эдгаром дверь. – Иди. С тобой возиться долго надо. Нестандарт.
Анна присела на банкетку и, опершись на обитую кожей стену, прикрыла глаза. Она очень устала. И вчерашний день, и сегодняшний вдруг слились в один, заполненный какой-то мелкой суетой и потому совершенно непонятный.
Мир словно подменили. Кто-то вымарал из Анниной жизни мужа, но подсунул ей безумного начальника, на весь день запершегося в кабинете, и не менее безумную его подругу. А в довесок наградил Переславиным, которого хотелось пнуть, потому что он большой и выдержит, Анне же надо на ком-то раздражение выместить.
– А вы точно чаю хотите? – с подозрением поинтересовалась старушка, выставляя на кофейный стол пузатый заварочный чайник и хрупкие чашки.
– Не знаю, – честно ответила Анна, не открывая глаз.
– Хотите.
Ноги коснулось что-то мягкое, оно потерлось, заурчало и прыгнуло на колени.
– Вот нахал, – заметила Милечка безо всякой, впрочем, злости. – Вы не бойтесь, он чистый.
Анна не боялась. Она провела ладонью по острому кошачьему хребту. Кот заурчал.
– Как его зовут?
– Бес, – ответила Милечка. – Сущий бес.
– Миля! – донесся из-за приоткрытой двери зычный голос Лили. – Сюда иди.
Анна осталась наедине с Бесом. Внимательные глаза смотрели прямо в душу, точно спрашивая: ну что теперь будешь делать? Анна не знала, гладила кота, пила чай, ждала.
Переславин не вышел – вывалился, красный от злости. По лбу и щекам катились капли пота, а рубашка была застегнута неправильно. Галстук и вовсе из кармана выглядывал.
– Они… они тут… – он махнул рукой на открытую дверь. – Достали!
– Сложная фигура, – сказала Лиля, не разжимая губ. Стальные булавки, зажатые в них, щетинились колючками ежа.
– Но сделаем, – добавила
Бес заурчал и стек с Анниных колен на пол, подошел к Переславину, смерил презрительным взглядом – что ж ты нервный-то такой? – и исчез под конторкой.
– Сделают, – сказала Анна. – Я знаю.
Она встала и подошла к Переславину, расстегнула пуговицы, одернула и застегнула. Как ребенка одевать, только ребенок большой очень. И сердитый. Он привык получать все и сразу, и чтобы его при этом не трогали, а если и трогали, то с проявлением заботы и уважения.
Лиля и Миля уважали клиентов, но иначе, чем обитатели хрустальных домиков с красивыми вещами.
– Там зеркало, – сказала Анна, застегнув последнюю пуговицу на тугом, жестком, как хомут, воротничке. – Приведи себя в порядок. Я подожду.
Сестры одобрительно кивнули.
– Откуда ты их откопала? – поинтересовался Переславин, уже покинув мастерскую. Чернильное небо держалось крыш, и редкие звезды мерцали тускло. Сыпался снег, тяжелый, пушистый.
– Просто слышала…
– От кого?
Он ее допрашивает? По какому праву?
– От Гены.
Имя произносить по-прежнему больно, хотя эта боль несколько примороженная, неторопливая, как сегодняшний вечер.
– Он как-то сказал, что лучшее не всегда на виду лежит. И что имя – иногда этикетка, а иногда и вправду имя. Старое… я навела справки. Я сама шью.
Кому интересно, что ты делаешь? Истории о машинке с ножным приводом и отполированным ладонью колесом. Об иглах и нитках. О тканях и лентах. Пуговицах, которых превеликое множество выпускают, но найти идеальные под задумку почти невозможно.
– У меня мама шила, – сказал Переславин, стряхивая с плеча снежинку. – Для себя. И еще для меня. Даже джинсы как-то сшила. Из хлопка синего, но все равно почти один в один.
Анна шила юбки и блузки, строгие пиджаки, где строчки следовало выверять, а любая помарка становилась катастрофой.
– И мне тетки понравились. Они ведь успеют?
– Если обещали, то, наверное, успеют. – Анна остановилась, выбравшись на проспект. Рядом виднелась ракушка остановки, и если повезет, то автобус появится скоро. Наверное, можно попросить Переславина подвезти, но неудобно.
И если домой напросится, кормить его нечем.
– Сбежать придумала? – Эдгар помрачнел. Эмоции на его лице проступали, как волны на озере.
– Мне пора.
А он получил то, что хотел. И не надо дразнить ее. Он уйдет, а Анне будет больно. Она и так еле-еле справляется.
– Будет пора, когда я отпущу. Идем.
– Куда?
Он указал куда-то за спину. Анна обернулась. Ресторан. Или кафе. Или клуб. Неоновые огни обрисовывают контуры цветка и выплетаются словами.
Орхидея.