Брат, Брат-2 и другие фильмы

Балабанов Алексей Октябринович

Трофим

Трофим отступил от бьющегося в агонии брата в исподнем и посмотрел в угол, где на полу, сжавшись в комок, сидела полураздетая баба. Ее полные ужаса глаза были обращены на Трофима, крепко сжимавшего окровавленный топор. Он шагнул вперед, и она закричала. Он не слышал звука, а видел лишь ее перекошенное лицо. Безумный взгляд его метнулся к печке, где друг к другу жались перепуганные дети, бессмысленно обвел взглядом комнату, ища еще чего-то, чего и быть-то не могло, вернулся к орущей бабе и как-то потух. Трофим развернулся и вышел в сени. Только там он

заметил уже ненужный топор в побелевших пальцах, разжал руку и, когда лезвие неестественно звонко лязгнуло, вышел на двор.

Трофим был мужик невысокого роста, нескладный, но крепкий. Совсем недавно отделился он от отца на хутор. Были у него и лошади, и корова. Домишко, правда, был пока плохонький, но летом Трофим хотел строиться.

Он прошел через двор к запряженной телеге. От лошади еще поднимался пар — видно, гнал ее Трофим. Он похлопал ее по крупу, снял хомут, взял с телеги кусок веревки и повел лошадь в стойло. Потом вошел в хлев, поднялся на сеновал и принялся, стоя на лестнице, неторопливо и обстоятельно привязывать веревку к поперечной балке. Раннее весеннее солнце радостно пробивалось сквозь щели и размашисто разрезало корову и полутемное пространство хлева на поперечные полосы. Корова подумала, что пришли доить, и теперь недовольно замычала.

Трофим закончил с веревкой, накинул на шею петлю и спрыгнул с лестницы. Его лицо с всклокоченной бородой упало в светлую полосу и зависло. Мускулы неестественно напряглись, выкатились глаза. Что-то вспыхнуло в голове.

Но оборвалась веревка, и Трофим упал. Какое-то время он бился и хрипел, пытаясь высвободить шею, а потом сидел на земляном полу у ног доброй коровы, которая мычала, мычала да и лизнула его большим теплым языком.

А ближе к вечеру он уже быстро шел полем с мешком за плечами. На нем была старая ушанка да зипун, из которого он то ли вырос, то ли руки предыдущего хозяина были намного короче его, Трофима, рук. Садилось солнце, наделавшее за день проталин в снегу. За ночь они должны были подмерзнуть, а к вечеру другого дня стать шире. Подступала весна. Далеко впереди проехал поезд. Трофим остановился и вытер шапкой вспотевший лоб.

В поезде он немного робел и ехал в тамбуре, поглядывая на разодетых господ через красивое стекло с рисунком. А когда кто-нибудь поднимал голову и встречался с ним взглядом, то прятался за стенку.

Подошел кондуктор, мужчина степенный и в форме. Он посматривал на Трофима с высоты своей должности, но, видно, охота поговорить взяла верх, да и совесть заедала: все же денег с Трофима спросил он больше, чем положено.

— Чего в Питер-то? — спросил он, прикрыв дверь.

Трофиму было неловко рядом с этим человеком в форменной фуражке.

— Так ведь не бывал ешо, — неуверенно соврал он, опустив глаза, достал табаку и протянул кондуктору.

— Ну-ну, — многозначительно сказал тот, взял щепотку и по примеру Трофима принялся крутить цигарку.

— Мужики говорят, война с японцем будет? — зачем-то спросил Трофим, прикуривая от диковинных спичек.

— Так уж идет, — вдруг сказал кондуктор и деловито затянулся.

— Да ну? — удивился Трофим.

— Уж скоро неделя, как бьем японца, «да ну»… — передразнил Трофима кондуктор и закашлялся, отгоняя

дым. — Крепок!

И тут тень пробежала по лицу Трофима. Видно, вспомнилось, как сушили с братом отцовский самосад, а может, и жена Татьяна, старательно вышивающая Трофиму кисет в поместительной избе отца, вспомнилась. И то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от доверительного уважения к этому чужому человеку в форме, который так запросто курит с ним крепкий табак, Трофим вдруг сказал:

— А я брата зарубил.

— Вот те и раз, — удивился кондуктор. — А чего?

— Он с бабой моей, — угрюмо сказал Трофим и ушел в себя.

— Бывает, — сказал кондуктор сочувственно, как соболезнуют на похоронах, когда не жалко покойного, и быстро исподлобья глянул на Трофима.

Помолчали. Кондуктор поплевал на цигарку и вышел, предварительно выглянув в вагон через стекло.

Трофим с любопытством смотрел на все медленнее и медленнее проплывавшую мимо платформу с пассажирами. Пробежала вывеска «ПЕТЕРГОФЪ», еще несколько железных столбов, подпиравших крышу, и все остановилось. Трофим открыл дверь и ступил на дощатый перрон. Он был неграмотный и на вывеску внимания не обратил, зато сразу заметил странного человека с усиками в клетчатом пальто и с большим деревянным ящиком на трех ногах. На ящике был глаз, а под ним ручка, которую человек быстро крутил. Трофим никогда не видел такого диковинного человека и сразу подошел.

Человек отчаянно замахал свободной рукой и закричал на Трофима. Трофим не понял, потому как слов таких он не знал. Где-то в душе он догадывался, что человек этот какой-нибудь басурманин — ведь русскому человеку такое пальто мудрено надеть, — но на всякий случай подошел поближе и спросил:

— Ты чего? — и с любопытством заглянул ящику в глаз.

Человек закричал как-то уж больно испуганно, отчаянно взмахнул рукой, пытаясь достать Трофима, потом бросил крутить ручку, выскочил из-за ящика и толкнул его.

— Э-эй, не замай! — угрожающе, но все же удивленно сказал Трофим, уж больно страдательное было у этого басурманина лицо.

Трофим недоуменно проследил, как тот подскочил к своему ящику и снова принялся крутить ручку. Какая-то жалость к этому плюгавому человеку шевельнулась в душе Трофима. Он шагнул вперед и мирно спросил:

— Чего ругаешься? Француз, что ли?

Но тот не понял Трофима и, бросив ящик, опять стал кричать.

Глядя на него, Трофим широкой душой своей понял, что не злоба была в том крике, а боль обиды, нанесенной, быть может, даже им, Трофимом. И хотя сильно хотелось спросить про ящик, он махнул рукой и пошел в вокзал.

Уже темнело, когда Трофим забрел в трактир то ли на Васильевском, то ли у Сытного рынка, что на Петербургской стороне. Там он спросил щей да чаю и подсел к одинокому матросу со штофом водки. Когда Трофим сел, матрос угрюмо посмотрел на него и выпил. Подбежал половой со щами и чаем.

— Изволите водки? — на всякий случай предложил он.

— Давай водки, — с сомнением согласился Трофим. Водку он не пил, разве что на Пасху да на Рождество, по-семейному, когда все собирались у отца. Но здесь как-то неловко было отказать, потом тоска, да и располагало все к тому, чтобы водки выпить.